Мясо (СИ)

— Юращенко!!!

— А… Аааа, ну и сидим, короче, кушаем. А снег на ветвях подтаял и вдруг — бух! Вся эта снежная масса на нас, представляете! А мы хоть бы хны — кушаем дальше. А снег от тепла наших тел подтаивает, и вот уже вокруг нас пещера. И мы сидим в ней, угли раздули, светло, дальше кушаем. Ну, там, рыбу, хлеб, колбасу, сыр…

— Юращенко!!!

— А… Ну вот, значит… Звери, значит, к нам пришли погреться. Грызуны в основном, но также и пернатые, и хищники… И сидят рядышком, как детки совсем…

Он задумался на мгновение, потом продолжил:

— …А воробышки, помню, такие игривые стали у нас. Просто снаружи озябли, пташки малые, а у нас отогрелись. Снаружи, там, всё-таки, вьюга с рёвом бешеным…

Артур с Дымовым расхохотались.

— Чего вы? — воззрился на них Юращенко.

Потом вдруг ойкнул и схватился за живот.

— Чего, — спросил Артур, вытирая слёзы, — скумбрия хвостом шевелит?

— Больно, — сказал Юращенко. — Ой!

Он откинулся на скамье, вытянув ноги.

— Начинается, — проворчал Артур, и машина остановилась.

Артур с Дымовым спрыгнули вниз, Юращенко остался в машине.

— Когда скажу, подашь большой мешок, — сказал ему Артур.

— Угу, — произнёс Юращенко и застонал.

Артур зло сплюнул на снег.

Минут через десять Сармаш спросил:

— Долго ещё?

Артур пожал плечами.

— Через пять минут выезжаем. У нас смена в шесть.

Дымов угрюмо молчал. Прошло ещё десять минут.

— Закрывай капот, — крикнул Сармаш водителю. Потом подошёл к Дымову.

— Мне очень жаль, Серёж, но надо ехать.

Дымов молча кивнул, оглядел мёртвый перекрёсток и зашагал к машине. Артур двинулся за ним.

В кузове они нашли лежащего на полу Юращенко.

— Давно это началось? — спросил Дымов.

— С месяц уже. Схватит — отпустит, схватит — отпустит…

— Чего же ты в санчасть не пошёл?

— Очень даже пошёл…

— И что там тебе сказали?

— Сказали, чтобы в туалет сходил…

— Сволочи! — произнёс Дымов.

— Сергей, кого ты слушаешь?! — сказал Артур.

— Не надо так… Зачем ты… Привстань-ка, Андрей, я тебе бушлат снять помогу…

— …Где болит? Здесь? А здесь? Вздутия нет… А ну повернись… Здесь? А когда постукиваю? Мочиться больно было в последнее время? Хочется исключить почечную колику… Давай, повернись на живот… Теперь обратно на спину… Чего такое? Пальцы холодные? Ну, уж извини, дружок, какие есть… Стул давно был…? Ноги согни в коленях… Теперь опусти… Больно?

— В общем, так, Артур, — сказал Дымов, поднимаясь с колен. — Похоже на аппендицит. Приедем, надо будет Сармашу сказать, пусть его назад отвезут. А с нами кто-нибудь со старого караула останется; не думаю, что они на семнадцатом очень устали…

— Ну да, — согласился Артур. — Разве что с похмелья маются…

— А у меня, это, прошло всё, — Юращенко вскочил на ноги и застёгивал штаны. — Во, точно, я в туалете давно не был…

— Ну, Айболит, говорил я тебе, — злорадно усмехнулся Артур.

Дымов, взглянув на Юращенко, укоризненно покачал головой.

Они ехали мимо поседевших перелесков, мимо пятнистых яблочных рощиц, мимо деревень и пустых полей, и всё белее становилось вокруг, всё чище, всё пустыннее…

Снег залетал в кузов плотными прядками, ложась на дерево, не таял, покрывая пол у заднего борта мягким белым ковром.

— Где-то здесь мы во время учебки яблоки собирали, — сказал Артур. — В конце прошлой осени. Я таких никогда прежде не ел. Сердцевина у них твёрдая и прозрачная, на вкус как груша… Говорят, это они после первого мороза такими становятся. Особый зимний сорт…

— А я как-то иду домой, — встрепенулся в углу Юращенко. — Подхожу к подъезду, значит, смотрю — рефрижератор здоровенный перед подъездом стоит. Мак супер лайнер. А рядом отец, значит. Из поездки вернулся. Полюбуйся, говорит, сынок, чего я тебе привёз. Замок отомкнул, двери открывает, а там!.. А там черешня россыпью до потолка! И на каждой ягодке наклейка — «Марокко»…

— Симулянтам слова не давали, — шикнул на него Артур.

— Никакой я не симулянт, — обиделся Юращенко. — Поболело и прошло, бывает же такое…

— У кого бывает, а у тебя только такое и бывает. Особенно когда уголь грузить или в наряд по столовой.

Юращенко насупился, втянув голову в плечи.

— Ехать бы так и ехать, — задумчиво проговорил Артур, глядя в белую муть за бортом.

Дымов удивлённо посмотрел на него.

— Чего? — смущённо улыбнулся Артур.

— Ничего. Странно звучат в твоём голосе романтические нотки.

— Ничего странного. Я, между прочим, романтик. И ещё какой. Все мамины украшения девчонкам передарил…

Дымов засмеялся. Потом спросил:

— А мама что же?

— Ничего. Она у меня привыкшая. Как отца осудят, так всё ценное из дома и забирают. Барахло дома не задерживалось. Они хоть и не расписаны были, но вещи-то все ворованные…

— И ты так же хотел? — спросил Дымов.

— Хотел, — согласился Артур. — Ты моего отца не видел. Когда он в дом входил, все замолкали и съёживались. Худой, как скелет, а какая силища!..

— Ну и что?! Ради чего?! Таким бы города строить, людей в бой вести, а он?!

— Серёг, давай-ка без морализма, — неожиданно жёстко сказал Артур. — Отца не трогай. Он у меня — больное место…

— И всё-таки не твоё это. Ты другой…

— А какой я?! Ну, ёб твою, какой я?! Вот сейчас едем, болтаем — хорошо. Приедем, водки попьём, поросёнком молочным закусим — хорошо. Этот вот клоун, — Артур ткнул пальцем в сторону Юращенко, — цирк устроит, посмеёмся — хорошо. А что потом? Когда вернёмся? А?! То-то, бля! Как Алиев под Ускова стелиться, что ли?! Да?! Или жопу рвать за лычки?! Говорить, бля, все умеют…

— А ты сердце своё слушай, — голос Дымова был спокоен.

— Да как его слушать, ты, умник! Стетоскопом, что ли!

— Мы мальчишками в морг при университетской клинике бегали. Очень интересовала смерть, знаешь ли, в определённый период нашей жизни. Заглядывали в окна. Убегали с визгом. Рассказывали байки в школе. Про трупы, двигающие конечностями, и прочую чепуху. Мальчишки даже играли в футбол найденным на университетской помойке черепом. Истлевшим, обтянутым сморщенной кожей. Этим их интерес ограничился. Они ушли и никогда не возвращались. Просто стали старше. Это стало для них, знаешь, как прочерченная на дверном косяке риска, что ли. А я вернулся…

Неподалёку от нового, затянутого кафелем, находился старый морг для безродных. В мрачных и сырых его подвалах, на потемневших досках и полатях стояли гробы с втиснутыми в них кое-как человеческими остатками. Там, в этом странном месте, в этой обители покоя и скорби, я впервые понял, кто я есть. Знаешь, мне пришлось даже страх перед товарищами разыгрывать… В этом возрасте ещё стесняешься своих особенностей… Знаешь, если честно, единственное чувство, которое я испытывал там, внизу, было настойчивое, даже несколько болезненное любопытство. Помнится, я долго не мог уйти, всё ходил между едва различимыми во тьме гробами, вдыхая запах тлена и ещё чего-то, едва уловимого и таинственного… Это состояние было сродни эйфории. У меня кружилась голова и звенело в ушах… Ты когда-нибудь испытывал такое?

— Ты псих, — сказал Артур и отвернулся. И, не поворачиваясь, добавил:

— Мы, между прочим, тебе на мои неправедные кабинет отгрохали — любой врач бы позавидовал… И Парацельса твоего в изгнании поддерживаем. Так что варежку подбери и не вякай… А если на устное творчество потянуло — вон Юращенко сидит. На нём практикуйся…

Помолчали.

— Когда, кстати, Пшемеку его ордена и регалии вернут? — спросил Артур. — Ты говорил, ему из-за «Солидарности» практиковать запретили, так Валенса теперь большой человек…

— Практики его лишили из-за спиртного. Пил он раньше. Бывало и перед операциями.

— А, ну, значит, правильно, что лишили.

— Он талантливый хирург. Врач божьей милостью. И вот уже десять лет не берёт в рот ни капли…

— Так чего же его не прощают?

— Не знаю. Он не рассказывает, а спрашивать, думаю, бестактно. Полагаю, что-то они там не поделили. Как раз с соратниками из «Солидарности».