Коротко лето в горах

— Слышишь? Кажется, Иван Егорыч вернулся?

Дорджа старательно прислушался, потом медленно повернул к Гале непроницаемое лицо и сказал:

— Это тебе показалось. Есть у нас поговорка: когда долго ждешь друга, то стук своего сердца принимаешь за топот его коня…

— Глупо, Дорджа!

Он молча ушел, сверкая окосьем.

— Куда же ты? — крикнула Галя и, не услышав ответа, упрямо сказала: — А я останусь.

Далеко ушел по косовице лесник. И Дорджи уже не видно. Галя оказалась совсем одна. Туман поднимался с лугов… Ну, а характеристику какую-нибудь, завалящую, можно будет отсюда вывезти в институт? Девчонка остается девчонкой. И даже сейчас Галя в малодушной тревоге припоминала весь свой ночной разговор с Иваном Егорычем — весь до последнего словечка, задавала себе отчаянный вопрос: нужно ли было после всего происшедшего возвращаться в изыскательскую партию, где ее так невзлюбили?.. В четверг на прошлой неделе ехали верхом. Вернее, шли пешком, ведя за собой в поводу лошадей. Дорога шла в гору. Настоящая тайга, непроходимая, началась сразу же за домиком лесника. Изредка тропа выбегала на поляны, тогда Иван Егорыч, возглавлявший команду, взгромождался на Чубчика, за ним и другие торопились оказаться в седле. Их было четверо: Летягин, Дорджа, Галя и еще один посторонний дядя из московской экспедиции, которая носила странное название «Мир животных» и собирала для зоопарка живое таежное зверье. Иван Егорыч взял с собой этого человека, потому что была свободная лошадь, отгоняемая в дальний лагерь. «Мир животных» ехал в залоснившемся городском костюме, только сапоги виднелись из-под брюк. Он был увешан какими-то сетями, снастями и плохо держался в седле. Впрочем, Гале было не до наблюдений — в первый раз она сама влезла на лошадь и чувствовала себя неважно, особенно на спусках в овраги; она бы с удовольствием спешилась, но это было так же трудно без посторонней помощи, как и продолжать конный путь. Иван Егорыч в высоких кустах медленно подвигался вперед, и Гале не оставалось ничего другого, как привстать на стременах и откинуться почти на круп лошади, чтобы держать равновесие. Тропинка огибала по гривке водораздела извилистое русло горного потока, звук падающей на камнях воды слышался слева, то приглушенно в кустах, то отчетливо и грозно. Солнце постепенно поднималось над головой, и все вокруг обрело праздничный, по-сумасшедшему дикий и веселый вид… Сейчас она вспоминала об этом с наслаждением, а тогда… Иван Егорыч ни разу с ней не заговорил, только однажды придержал Чубчика, дал ей поравняться и спросил: «Ну как, держитесь?» И она благодарно заулыбалась и сказала какую-то глупость, вроде того, что все отлично и лошадка смирная, только она не знает, как с нее падать… Сделали дневку, чтобы дать отдохнуть лошадям. Иван Егорыч водил их куда-то по очереди. Может быть, поить? Он не говорил, и его не спрашивали. «Мир животных» задремал под кустом, натянув войлочный лопух на глаза. Галя откинулась на спину и глянула в синее небо. Впервые в жизни она почувствовала тогда, как полдневное солнце перемешивает все запахи — нагретого камня, смолы, земляники и сырости, весь этот таежный настой, поднимавшийся от земли, казалось, до самых синих небес. Вдруг стало беспричинно весело — и все равно! Все равно, пусть так глупо все получилось и так коряво, хуже не выдумаешь. Но не она в этом виновата… — Не в то горло попало… — вслух подумала Галя. Она с первого же часа возненавидела Летягина и решила, что на все лето. А в тот четверг и он был ею прощен. Где он там поит своих лошадей? Золотой шмель, жужжа, висел в воздухе рядом с Галей. А на кочке стояла освещенная солнцем березка, такая молодая, что еще не стеснялась быть кустиком, вся вырядилась во что-то прелестное, прозрачное…

На взгорке в низкой полоске тумана показался верховой. Сперва выплыла только его седая голова, потом весь он, мешковатый, удобный, наверно, для своего Чубчика, похожий в седле на старого служивого солдата. Галя вскочила и нетерпеливо замахала рукой.

— Ну как, вызвали, добились своего?.. Успели?

Она не знала, как выразить свое участие и то, что она совсем не такая, как он думает. Летягин посмотрел на нее с улыбкой: о чем это она? Подъехал, спешился, присел, закурил. Она почувствовала, что он не торопится на базу. Он вынул из кармана яблоко, хотел было откусить, но, спохватившись, разломил на две половинки, одну отдал Гале.

— В детстве, помню, никак не мог разломить, ужасно огорчался, — сказал он, разглядывая свою половинку яблока. — Кто посильнее, постарше, те умели. Я завидовал…

Где-то далеко-далеко просвистел паровоз.

— Слышите? — спросил Летягин.

Он был куда разговорчивее, чем в тот четверг.

— По-моему, свистит паровоз? — спросила Галя.

Он качнул головой:

— Паровоз… — Помолчал. — И вас это не удивляет?

— Нет… А вас?

Ему захотелось что-то объяснить Гале, он с улыбкой поглядел на нее: стоит ли рассказывать подробно?

— В прошлом году мы впервые услышали свисток паровоза… Впервые, как говорится, от сотворения мира, в этих местах. Двадцатого июля, в семь часов вечера. Огуренков явился со своими ребятами. И был у нас спирт в толстых зеленых бутылках. И мы стали лепить пельмени. Налепили пять тысяч штук.

— И вы тоже лепили?

— Конечно!

— Надели свои железные очки?

Движением руки он заставил ее снова прислушаться. Вдали, в ущелье, паровоз свистнул на два лада.

— Это машинист Егорычев. К нему вчера семья приехала. Слышите?

— Слышу… — тихо сказала Галя. — Иван Егорыч, пожалуйста, никогда не принимайте меня всерьез.

— Да… Утром какая-то неловкость получилась. Вы что-то не то подумали. Этот Афоня сектант, работать ему не по нутру. А нужны легкие люди — по этим лавинным полям не всякого пустишь на лыжах. Кто же будет у нас связным?

— Я?

— Вы. И Дорджа.

26

Коротко лето в горах. Стало прохладней, блеснула паутинка в кустах, воздух прозрачный, и, когда смотришь на дальние хребты, видишь синие тени, будто цвет воздуха… Вдруг приходит непогода. Она всегда с запада. Тонкие перистые облака, а потом — гуще, ниже… Дождь пошел. Иван Егорыч никого не пустил на полевые работы: «Будем камеральничать, вписывать поправки в пикетажные записи». А когда через два-три дня кончится непогода, снова выглянет солнце, тут все уже почувствуют: наступила настоящая осень. Раньше ходили на участок без рубашек, а теперь хоть и солнечно, а на хребте здорово прохватывает ветерком… Утром поднялись — небо чистое, но облака легли на склонах, слоятся, поднимаются вверх, и все замечают, что ночью на вершинах лег свежий снег… Первый снег лежит, пока не встанет солнце. И днем еще задерживается на теневых склонах. И когда тает, то как будто испаряется… А второй снег держится дольше, третий — совсем уже не жди, что сойдет… И теперь завтракают в ватниках. И грубо вытряхивают из спального мешка опоздавшего. И уже укладывают оборудование под брезент. А облака под ногами как море, всю даль заволокло белыми снеговыми облаками… А день стал еще короче… И вот однажды утром распахнули полог, а на палатке снег толщиной в три пальца.

Дорджа сидел за чертежным столом, Бимбиреков — за ящиком рации. Теперь радисты дежурили в доме, а не на сеновале. Лицо Бимбирекова выражало бурную работу мысли: он переживал смысл принимаемой депеши. Нервно отхлебнув молока из крынки, он приказал Дордже:

— Зови Ивана Егорыча!

— Вы же знаете — летучка.

— Зови, говорю! Тут что творится…

Дорджа убежал, а Бимбиреков принялся нетерпеливо прохаживаться. И когда вошел Летягин, он молча показал ему журнал записей.

— Молоком все заливаешь, — сказал Летягин, надевая очки.

— А тебе бы еще кровью. Читай!

Он следил за тем, как мрачнел Иван Егорыч, вчитываясь в текст радиограммы из Москвы.

Между тем в комнату заглядывали люди, все были на летучке и слышали. За спинами техников — Прасковья Саввишна.

Летягин с трудом разбирал запись, и Бимбиреков взял у него из рук журнал.