Святые горы

Превосходные слова!

13

— Вы желаете, чтобы я высказался именно сейчас, Александр Христофорович? — удивился Мордвинов, застигнутый врасплох.

Морщины на щеках управляющего III отделением побежали к хрящеватым бледным ушам, не поддававшимся морозу.

— Да.

— Я полагаю, что в России прежде должен быть водворен идеальный порядок. И я полагаю, что любой подданный, пусть и арап, и лях, и жид, католик или нехристь, имеет право считаться истинно русским, ежели он предан душою и телом государю.

Дубельт, а за ним вся новая жандармская генерация так не думала, они думали совсем наоборот, но Дубельт промолчал, со стесненным надеждой сердцем посмотрев на Мордвинова: дни твои, мой милый, сочтены.

— Браво, господин тайный советник! Браво, Александр Николаевич! — и Бенкендорф с удовольствием причмокнул. — Чернокожие Ганнибалы не за страх, а за совесть служили российскому трону, чего не скажешь об их кичливом потомке, — вдруг ни с того ни с сего заключил он.

Внезапность и перепрыгивание с одного предмета на другой постоянно присутствовали в разговоре Бенкендорфа, что, по мнению Мордвинова, служило признаком сильного переутомления вследствие любовных игр. Чиновник прежнего, александровского образца, Мордвинов прекрасно сознавал, что перед ответственной аудиенцией у божьего помазанника для общего блага III отделения шефа надобно хорошенько взбодрить, а там сама пойдет, сама пойдет! И премиальные пойдут! Мордвинов, в свою очередь, окинул Дубельта торжествующим взором с фамусовской ехидцей: вы, нынешние, ну-тка!

Дубельта порой слишком увлекала какая-нибудь дрянненькая идейка, он попадал впросак и глупо противоречил руководству. Бенкендорф одно время охладел к нему и даже решился заменить своим школьным товарищем генералом Волковым, отозвав того из Москвы, но потом утих, смирился и гонял регулярно за балеринками в вольер к Гедеонову. Нет, таскать начальнику штаба небольшие эполеты не перетаскать, хоть и дышит он упрямо Мордвинову в затылок, Мордвинову, который пригрел его и без которого торчал бы двуличный родич в провинциальной Тверской губернии, срывая жалкие взятки с тамошних содержательниц борделей. Живо вообразив себе тверские улички, толстую, как бочка, Аделаиду Генриховну и тощую, как сельдь, Варвару Ивановну, Мордвинов скривил брезгливый рот.

Между тем Дубельт находился ближе к истине, чем Мордвинов. Дни управляющего III отделением судьба уже сочла. Вскоре на его место сядет начальник штаба, слив в своей особе две эти должности. Немаловажное событие произойдет после смерти Пушкина, в 1839 году, а в 1842 году объединятся остальные жандармские части для более эффективной борьбы с революционным движением. Изменения в репрессивном аппарате царь совершит по инициативе Леонтия Васильевича Дубельта.

До 1839 года единство III отделения и корпуса жандармов скреплялось личной унией шефа жандармов и начальника III отделения. Жандармы осуществляли практику репрессий, а III отделение являлось всего-навсего частью собственной его императорского величества канцелярии, которая имела несколько других вполне респектабельных и благопристойных отделений. Да и III занималось не исключительно «предметами высшей полиции». Например, И экспедиция ведала… крестьянским вопросом, IV — кадрами и… пожалованиями. Однако подобная раздвоенность длилась недолго. К личной унии Бенкендорфа, а затем Орлова присоединилась личная уния Леонтия Васильевича. С исчезновением Мордвинова из «конторы» Дубельт добивается слияния двух должностей, сконцентрировав в своих руках мощную систему подавления. Именно Дубельт заложил основы нового охранительного режима в России.

Розовый, как барышня, фельдъегерь Вонифатий мелко, по-птичьи перебирая тонкими ножками, обогнал Бенкендорфа и так же мелко постучал костяшками в дверь с расстановкой, условленно. Спустя несколько минут зазвенел ключ и в неширокую щелку высунулся — до половины лица — камер-лакей, не Малышев, а кто-то незнакомый, в зеленой униформе с белой опушкой и красным воротником, под которым сияли большие медные, до солнечного блеска надраенные пуговицы. Камер-лакей сразу же прикрыл створку и снова круто повернул ключ.

14

Ждать особенно не пришлось. В узкое пространство затем вдвинулся царь, будто в рамку вставили изображение. Пригласив гостей, пальцем он отослал фельдъегеря, запер с тщательностью замок и, побренчав перед носом камер-лакея связкой разнокалиберных ключей, спрятал ее в карман. Дубельт удивился странному жесту, свойственному скорее экономке. Когда Бенкендорф, Мордвинов и Дубельт возвратились из глубочайшего поклона в приличествующее двуногим положение, царь махнул им: мол, шагайте смело вслед! Да не ленитесь! Догнать его было трудно: Бенкендорфу мешал возраст, Мордвинову — Бенкендорф, Дубельту — ноющая рана, но отставать далеко боялись. И Дубельт спешил, стиснув зубы, прихрамывая, собрав волю в кулак, чтоб не опозориться физическим недостатком. Царь, упруго отбрасывая желтые новенькие подошвы, почти бежал, нимало не заботясь, что там за его спиной.

«Ноги у него крепкие, как у оленя, — подумал жалобно Бенкендорф. — Ноги у него самое сильное место. Гибкие, высокие, под стать ногам танцующей мадемуазель Эвелины!» Он с циничным удовольствием перескочил мысленно на ноги мадемуазель Эвелины, гибкие и высокие. Внезапно забыв про нее, Бенкендорф припомнил мраморные купальни в Царском Селе, голого царя и высокую полную грудь другой, неведомой ему ранее женщины. Когда он однажды пришел с докладом к царю, она испуганно укрылась простыней. Позже ничего, приспособилась и, напротив того, кокетливо играла пальчиками по своему же плечу, когда нескромный взгляд все-таки вынуждал ее заслонять локтем белопенные холмы. Он с усилием прогнал соблазнительные воспоминания и принялся на ходу думать о насущном, материальном, о том, во сколько ему обошелся визит к мадемуазель Эвелине.

Бенкендорф превыше всего ценил женскую, то есть супружескую верность. Вел себя наружно превосходным семьянином, оставил потомство. Супруга его Елизавета Андреевна, урожденная Захаржевская, по первому браку Бибикова, безусловно, знала о похождениях мужа — как не знать! — но молчала. В свое время проделка Бенкендорфа с актрисой мадемуазель Жорж, которую он умыкнул из Парижа прямо с театрального представления, вошла в своеобразную летопись молодеческих подвигов сильных мира сего.

Умер Александр Христофорович не старым 11 сентября 1844 года в море, на высоте острова Даго, возвращаясь домой из путешествия. Современники в один голос утверждали, что в последние месяцы шестидесятилетний шеф жандармов впал в маразм и что причину маразма надо искать в половых излишествах. Справедливости ради укажем, что ни А. Н. Мордвинов, ни Л. В. Дубельт — ближайшие сподвижники Бенкендорфа — не страдали подобным недостатком, хотя что касается Леонтия Васильевича, то он проводил много времени в балетных кулисах.

Любовь к презренному металлу — еще одна грань личности Александра Христофоровича. В 1844 году для поездки за границу царь выделил ему 50 000 рублей серебром. Почти всю сумму, за исключением 5000 рублей, Бенкендорфа вынудили выплатить петербургские кредиторы. По свидетельству историка, природа не лишила его коммерческой жилки. «Шеф жандармов является директором ряда обществ: железнодорожного, любекского пароходства, страхования от огня и страхования жизни (последнее особо примечательно. — Ю. Щ.). Везде он получает по 10 000 руб. в год, не считая огромного количества акций, спекуляция которыми может дать ему полмиллиона… Что делает он, однако, как директор? Он является один раз в год, во время утверждения годового отчета, чтобы его прочесть. Эта привилегия шефа жандармов — вступать в коммерческие предприятия — является очень предосудительной, приняв во внимание его служебное положение, исключающее всякую возможность каких бы то ни было возражений против разного рода злоупотреблений администрации данных предприятий. И в наиболее передовых странах не поверили бы, что в России промышленные предприятия не могут существовать без покровительства шефа жандармов, в то время как всюду они требуют полной независимости. Мы, — заключает исследователь, — могли бы перечислить много подобных случаев злоупотреблений в разных отраслях, но это бесполезно, ибо давно уже установлено, что тайное учреждение, обеспеченное дискреционной властью, приводит к очевидному увеличению злоупотреблений, а не к их искоренению».