Второе путешествие Каипа

— Отчаливай!

— Есть! — обрадовался матрос, все для него относительно мирно окончилось.

— А старика оставишь со мной, — как бы между прочим сказал Али-баба. — Надеюсь, он не болен?

— Нет, нет, я его не знаю. Пристал — отвези, мол, и все…

— Прекрасно! Он сейчас как раз нужен для дела.

Али-баба ни о чем не расспросил старика, когда тот перебрался к нему на катер, сделал вид, что не узнал. Торопился, было не до расследования.

Каип оказался не единственным, кого он сегодня задержал.

Четыре других незнакомых ему старика дремали в углу судна, прижавшись друг к другу, словно были братья. И никто из них даже не взглянул на только что пойманного.

Катер сделал прощальный круг — литовка, недоумевая, смотрела на Каипа, — и Али-баба повез старика туда, где шла в море большая долгожданная работа.

…Вот уже отчетливо видны лодки и люди с сетями. И где-то среди сотен людей братья Каипа, рыбаки Песчаного.

Море вдруг сжалось, потом отпустило свои воды, и вода там, за сетями, забегала, засуетилась после стольких дней спячки, сети тяжело надулись парусами, и Каип чутким ухом услышал, как заметалась, заговорила бесхитростным языком попавшая в ловушку рыба.

И по тому, как надулись и стали уходить под воду сети, Каип понял, что улов на редкость удачный, принесет он в дома рыбаков достаток и веселье.

Теперь надо работать и работать, чтобы окружить и поднять из глубин моря весь этот огромный косяк, потащить сети к Песчаному, а оттуда отвезти рыбу в столицу рыбаков Акчи, на заводы…

Старик все же добрался наконец к себе на родину, остров Зеленый.

Сошел благополучно на берег, поцеловал землю, посылая ей привет и прося благословения, и тихо пошел затем в глубь острова к роднику…

Каипа долго искали. Не было на Песчаном человека, который бы не выходил в море и не кричал, увидя лодку в тумане: «Отец Каип! Отец!»

Затем мало-помалу стали вспоминать разные истории, связанные со стариком. Больше других знал о Каипе Ермолай.

Вот, к примеру, этот холм, рассказывал Ермолай землякам. Часто в бураны холм сбрасывал с себя корку соли, раздевался. А откуда берется соль — была загадка для Каипа.

Думал старик, что соль, возможно, лежит внутри холма пластами, пробовал копать, но ничего не обнаружил, кроме нескольких кусков обожженной глины: видимо, холм был некогда замком, а может, целым городом.

Понял Каип: вот отчего овцы не лезут на холм, сколько ни гони их туда — соль умерших городов горькая и ядовитая.

Не так давно в холме этом копался приезжий человек.

Платил пришелец деньги, и островитяне дружно помогали ему искать, как им казалось, клад. Вместо клада раскопали они стены и каменного человека с гнусным лицом — идола. Сидел он под песком, сложив руки на груди, и думал. Вытащили гнуснолицего на солнце, а он все продолжал думать. Стали смеяться над ним островитяне, но пришелец толково объяснил всем, что был здесь некогда монастырь и что этот гнуснолицый — бог. Тут все еще больше стали смеяться, зная, что бог, которого видели люди, уже перестает быть богом.

…Вспоминал, вспоминал о друге Ермолай… Но вот вернулся с Зеленого рыбак, который лежал там в больнице, божился он и клялся, что видел Каипа живого-невредимого — мол, сидел старик на поляне и играл на свирели, а змея, прирученная им, поднимала голову и, разглядывая зевак вокруг, танцевала. И еще рыбак божился, что был старик не один, сидела с ним и держала корзину для змеи его старуха.

«Какая старуха? Что за чепуха?» — заволновались островитяне. И, чтобы проверить все, решили послать на Зеленый баржу.

Сегодня на рассвете Ермолай и сын Каипа Аллаберген отчалили к Зеленому.

Прошка долго плыл за баржой, но отец все прогонял его.

Потосковав, Прошка вернулся на остров и сел на берегу, дожидаясь их благополучного возвращения…

Вали-баба оглянулся на замок и вздохнул, как бы желая напоследок насытиться его воздухом, сказал:

— Ну, кажется, все…

Да, все, пусть замок теперь тоже живет своей новой жизнью, а если ему суждено уйти под землю вместе со сторожевыми башнями, что ж, пусть уходит — образ его надолго останется в памяти…

Об авторе

Прежде чем открыть дверь и войти в дом, задержимся на пороге и вспомним: что же мы с вами знаем о Тимуре Пулатове?

Наверно, большинство читателей впервые слышат это имя.

Бухара, где родился в 1939 году Тимур Пулатов, с давних времен была разноплеменным, многонациональным городом. Еще до революции здесь, в столице Бухарского ханства, жили и таджики, и узбеки, и туркмены…

В семье Пулатовых говорили то по-таджикски: на языке Фирдоуси, Омар-Хайама, Саади; то по-узбекски: на языке великого Навои. Так с детства Тимур сложился «истым бухарцем», человеком многоязычным. Позже, с годами обучения, в жизнь Тимура вошел и русский язык. Вошел и овладел всеми помыслами: с его помощью Тимур приобщился не только к русской литературе, но и к мировой; в русском переводе прочел лучшие книги французской, английской, немецкой, американской и других литератур. На этом языке разговаривали с ним Гарсия Лорка, Сент-Экзюпери, Камю, Хемингуэй, Пабло Неруда, Ярослав Гашек, Бертольд Брехт, Ремарк, Мицкевич, Лев Толстой и Антон Чехов, Михаил Шолохов и Эммануил Казакевич. И произошло естественное: он горячо полюбил русский язык, научился думать на нем; окончил Бухарский педагогический институт, стал преподавать русский язык в школе, а вскоре написал свою первую повесть «Не ходи по обочинам» — написал по-русски.

Явление это не такое уж редкое. Рустем Кутуй, сын классика татарской литературы Адиля Кутуя, пишет по-русски. И армянин Леонид Гурунц. И азербайджанец Анар. Наверно, это закономерно, когда писатель желает выйти за рамки национальной, пусть даже очень древней культуры и говорить с современниками, с людьми разных наций, но живущими в одно время и на одной планете.

Первую повесть Тимура Пулатова московские журналы печатать не стали: она повторяла не раз использованный, стертый, как старая монета, сюжет: студент-узбек полюбил русскую девушку, но против их брака восстали родные, соседи, знакомые. Долго и трудно борются за счастье молодые люди… Наверно, и этот сюжет можно было бы решить свежо и ярко, если б Тимур Пулатов отошел от известного литературного стандарта, смелее обратился к живой жизни; в конце концов, он и сам пережил такую драму… Не ему ли и рассказать о ней?

Но начинающему писателю чистый лист бумаги кажется скользким, как лед впервые надевшему коньки!

Первая повесть Тимура Пулатова не вошла в эту книгу, что лежит перед вами. Эта книга открывается второй по времени повестью Тимура Пулатова «Окликни меня в лесу»: о маленьком Магди, его маме Норе, отце Акбаре и «дяде» Эркине. Как и первая, повесть «Окликни меня в лесу» написана еще под отчетливым влиянием литератур западных, в число которых для бухарца невольно включается и русская литература. Магди — а всю повесть «Окликни меня в лесу» рассказывает семилетний мальчик Магди — говорит об очень сложных человеческих отношениях и характерах гневно, горячо и наивно, многого еще не понимая, но верно угадывая сердцем. И оттого, что речь Магди поневоле отрывочна, пунктирна, читателю предоставляется возможность обдумывать и дорисовывать рассказанное;.

Повесть «Окликни меня в лесу», напечатанная в Москве в 1966 году, принадлежит к ранней поре творчества молодого писателя. Шли годы, и Тимур Пулатов менялся. «Второе путешествие Каипа», опубликованное в журнале «Дружба народов» в 1969 году, уже свидетельствует о возмужании, росте автора. Сдержаннее, немногословнее сделался стиль… Глубокие воды всегда спокойнее сумасшедших горных рек! И за немногословием ощущаешь значительность размышлений о жизни и смерти, о поступках и суждениях людей, философичность, свойственную литературам Востока. Не ту западную нравоучительность восемнадцатого века, не те холодные аллегории, моральные сентенции и ходячие истины, справедливость которых, по выражению В. Белинского, «все признают… но которые всем надоели и никого не убеждают». Нет, Тимур Пулатов как бы подхватывает и продолжает, только максимально притушив и спрятав, переведя на уровень сбивчивых и часто наивных размышлений героя, философскую традицию живых бытовых рассказов «Гулистана» Саади. Впрочем, сегодня рассказы Саади, написанные семьсот лет назад, выглядят довольно примитивными. И говорить здесь следует не о подражании, даже не о влиянии, а лишь о продолжении традиции, о врожденной склонности молодого бухарца к размышлениям над пестрым потоком жизни.