Великий карбункул

взглянул на него в последний раз в тот момент, когда над ним опустилась эта

обитая железом крышка. И с тех пор в течение семидесяти лет оно сияло в

своем тайном укрытии и копило свое великолепие для этого чудесного

мгновения. Оно вспыхнет перед нами, как солнце в полдень.

- В таком случае заслоните глаза, мистер Питер! - сказала Тэбита с

несколько меньшим терпением, чем обычно. - Но ради всего святого - поверните

же ключ!

С большим трудом обеими руками Питер протолкнул ржавый ключ сквозь

лабиринт заржавленного замка. Мистер Браун тем временем подошел ближе и

нетерпеливо просунул свое лицо между ними как раз в тот момент, когда Питер

откинул крышку. Однако кухня не осветилась внезапным сиянием.

- Что это? - воскликнула Тэбита, поправляя очки и подняв лампу над

открытым сундуком. - Старый Питер Голдтуэйт хранил старое тряпье!

- Похоже на то, Тэбби, - сказал мистер Браун, подняв кучку этого

сокровища.

О, какого духа мертвого и погребенного богатства вызвал Питер

Голдтуэйт, чтобы внести смятение в свой и без того скудный разум! Здесь было

подобие несметного богатства, достаточного, чтобы купить весь город и заново

застроить каждую улицу, но за которое, при всей его значительности, ни один

здравомыслящий человек не дал бы и гроша. Что же в таком случае, если

говорить всерьез, представляли собой обманчивые сокровища сундука? Тут были

старые как местные кредитные, так и казначейские билеты, и обязательства

земельных банков, и тому подобные “мыльные пузыри”, начиная с первых

выпусков - свыше полутора веков назад - и почти вплоть до времен Революции.

Банковые билеты в тысячу фунтов были перемешаны с пергаментными пенни и

стоили не дороже их.

- Так это, значит, и есть сокровище старого Питера Голдтуэйта! - сказал

Джон Браун. - Ваш тезка, Питер, был в чем-то похож на вас, и когда местные

деньги падали в цене на пятьдесят или семьдесят пять процентов, он скупал их

в расчете на то, что они поднимутся. Я слышал, как мой отец рассказывал, что

старый Питер дал своему отцу закладную на этот самый дом и землю, чтобы

добыть деньги для своих нелепых проектов. Но деньги продолжали падать до тех

пор, пока никто не хотел брать их даже даром, и вот старый Питер Голдтуэйт, как и Питер-младший, остался с тысячами в своем сундуке, не имея даже чем

прикрыть свою наготу. Он помешался на их устойчивости. Но ничего, Питер, это

как раз самый подходящий капитал для того, чтобы строить воздушные замки.

- Дом обрушится нам на головы! - вскричала Тэбита, когда ветер потряс

его с новой силой.

- Пусть рушится, - сказал Питер, скрестив руки на груди и садясь на

сундук.

- Нет, нет, старый дружище Питер! - воскликнул Джон Браун. - В моем

доме найдется место для вас и для Тэбби и надежный подвал для сундука с

сокровищем. Завтра мы попытаемся договориться насчет продажи этого старого

дома; недвижимость вздорожала, и я мог бы предложить вам порядочную цену, - A у меня, - заметил Питер Голдтуэйт, оживившись - есть план поместить

эти деньги с большой выгодой.

- Ну, что касается этого, - пробормотал про себя Джон Браун, - нам

придется обратиться в суд с просьбой назначить опекуна, который бы

позаботился об этих деньгах, а если Питер будет настаивать на своих

спекуляциях, то он сможет заниматься ими, пустив в ход сокровища старого

Питера Голдтуэйта.

Перевод И. Исакович

Натаниэль Хоторн. Уэйкфилд

В каком-то старом журнале или в газете я, помнится, прочел историю, выдававшуюся за истину, о том, что некий человек - назовем его Уэйкфилдом -

долгое время скрывался от своей жены.

Самый поступок, отвлеченно рассуждая, не так уж удивителен, и нет

основания, не разобравшись внимательно во всех обстоятельствах, считать его

безнравственным или безрассудным. Тем не менее этот пример, хотя и далеко не

самый худший, может быть, самый странный из всех известных случаев нарушения

супружеского долга. Более того, его можно рассматривать в качестве самой

поразительной причуды, какую только можно встретить среди бесконечного

списка человеческих странностей. Супружеская пара жила в Лондоне. Муж под

предлогом того, что он уезжает по делам, нанял помещение на соседней с его

домом улице и там, не показываясь на глаза ни жене, ни друзьям (при том, что

он не имел для такого рода добровольной ссылки ни малейшего основания), прожил свыше двадцати лет. В течение этого времени он каждый день взирал на

свой дом и очень часто видел покинутую миссис Уэйкфилд. И после такого

долгого перерыва в своем супружеском счастье - уже после того, как он

считался умершим и его имущество было передано наследникам, когда имя его

было всеми забыто, а жена его уже давным-давно примирилась со своим

преждевременным вдовством, - он в один прекрасный вечер вошел в дверь

совершенно спокойно, точно после однодневной отлучки, и вновь сделался

любящим супругом уже до самой своей смерти.

Это все, что я запомнил из рассказа. Но этот случай, хотя и ни с чем не

сообразный, беспримерный и, вероятно, неповторимый, все же, по-моему, таков, что он вызовет сочувственный интерес у очень многих. Мы великолепно знаем, что никогда не совершили бы такого безумия, и все же подозреваем, что

кто-нибудь другой был бы на него способен. Во всяком случае, мне лично

неоднократно приходилось размышлять над этим происшествием, и я каждый раз

ему удивлялся, чувствуя при этом, что оно обязательно должно быть правдиво, и живо представляя себе характер героя. Когда какая-либо тема так сильно

овладевает вашим воображением, самое правильное - продумать ее до конца.

Если читателю захочется размышлять по этому поводу самому, пусть он это и

делает; если же он предпочитает следовать за мной по пути двадцатилетней

причуды Уэйкфилда, я скажу ему - милости просим. Я уверен, что в этой

истории отыщутся и определенный смысл и мораль - даже если нам их трудно

заметить, - изящно в нее вплетенные и сжато выраженные в последней, заключительной фразе. Раздумье всегда плодотворно, а каждый из ряда вон

выходящий случай таит в себе соответствующее назидание.

Что за человек был Уэйкфилд? Мы можем вообразить его себе каким угодно

и окрестить его именем созданный нами образ. Он уже прошел половину своего

жизненного пути. Его супружеская любовь, никогда не бывшая слишком

пламенной, охладела и превратилась в тихое, привычное чувство. Впрочем, из

всех мужей на свете он, возможно, был бы одним из самых верных, ибо

известная вялость характера не позволила бы ему нарушить покой, в котором

пребывало его сердце. Он был по-своему мыслителем, но не очень деятельным.

Его мозг был постоянно занят долгими и ленивыми размышлениями, которые ни к

чему не приводили, так как для того, чтобы добиться определенных

результатов, ему не хватало упорства. То, о чем он думал, редко обладало

достаточной определенностью, чтобы вылиться в слова. Воображением, в

истинном смысле этого слова, Уэйкфилд особенно одарен не был. Кто мог

предполагать, что, обладая сердцем холодным, хотя отнюдь не развращенным или

непостоянным, и умом, никогда не отличавшимся лихорадочным кипением мысли

или блуждавшим в поисках решений необычных вопросов, наш друг займет одно из

первых мест среди чудаков, прославившихся своими эксцентрическими

поступками? Если бы его знакомых спросили, кого они могли бы назвать в

Лондоне, кто наверняка не совершит сегодня ничего такого, о чем будут

говорить завтра, они бы все подумали об Уэйкфилде. Может быть, только одна

бы его жена поколебалась. Она-то, нисколько не анализируя его характера, отчасти знала о безмятежном эгоизме, постепенно внедрявшемся ржавчиной в его