Современная африканская новелла

И все же не с кем-нибудь — с белым жила Доминга, с господином Гоми. И была не то, что другие. Сама в лавке хозяйничала и детей растила… Других негров видала, лишь когда в лавку приходили за мукой там или еще за чем-нибудь. Да и зачем они ей? У нее дети есть — хорошие дети. Она о них заботится, а ругать не ругает…

Потом господин Гоми продал лавку… Стал плантатором. Купил землю у ее родни и у других… Сказал, что лучше отдать деньги ему, а то у них все запущено, да и вообще они могут потерять права на землю, а у него деньги… Господин Гоми богатый… И если ему понравилась чужая земля, так он уж ее купит. Негры говорили, что их идол Гананзамби его накажет… Доминге все равно. У нее есть платок, самый красивый… И браслет… И бусы стеклянные…

Второй раз Доминга назвала его Зекой, когда умер мальчонка… Избил ее тогда господин Гоми!..

«Подлая тварь, почему к колдуну отнесла мальчика, ведь я доктора велел позвать?!»

А Доминга не понимала. И все плакала, плакала…

«Зека, умер мальчонка!..» — сказала она, второй раз называя его по имени.

Господин Гоми тоже заплакал. И больше не бил мальчонкину маму… Эх, умер мальчонка!..

В третий раз она назвала его Зекой вот теперь и сказала:

«Зека, скажите детишкам, пусть маме пишут…»

Уезжают дети…

Господин Гоми хороший. Очень хороший. Хотел ей в городе дом подарить… новый дом, большой… И деньги в банке хотел ей оставить. Отказалась Доминга… Куда уж ей… Одно слово — негритянка! Вот домик деревянный в Байрру Перариу да лавчонка собственная — это другое дело… Большего Доминге не надо. И так проживет… Зачем ей дом в большом городе и деньги в банке? Она ведь тоже… черномазая.

«Зека, скажите детишкам, пусть маме пишут…»

Доминга знает, что не вернутся больше ее дети. И маме писать не будут. Дети уедут и не вернутся. Они в школе для белых будут учиться и уж шалопаями-то не станут.

Другие дети будут спрашивать их:

«Кто у вас мама?»

«Мама?.. — ответят они. — Читали про королеву-рабыню, которая еще потом сказала: „Больше не буду носить цепей?“ Это наша бабушка, а мама…»

Детям всегда хочется, чтобы их мама важная была, детям хочется гордиться мамой, да… Доминга все понимает… но дети уедут и больше не вернутся. А если и вернутся, все равно станут богатыми, важными… Господин Гоми отдаст им плантацию. Знает Доминга, не нужна будет детям черная мама с ее лавкой в рабочем квартале. Не захотят дети вернуться к своей маме… Не вернутся… И писать маме не будут. Может, сначала пришлют фотографию, а потом… Доминга знает: не вернутся… А она их отпускает… Это не Доминга — глаза ее плакать хотят. Дети уже там, на пароходе… Если заплачет, не увидит больше этот пароход.

Нет, Доминга их видит, своих детей! Кругом сутолока… Мелькают перед глазами негры с узлами, чемоданами… Да еще этот проклятый белый со своим пароходом. Тоже… прогонять ее вздумал… Сейчас отправит пароход и детишек увезет.

Доминга их видит… Антоника… Красивая какая… А с этим красным бантом так совсем красавица… А вон Бастиан… Зачем он так близко подходит к борту, еще брючки замочит… Ох, нет с ним мамы рядом, некому сказать… А Зекита… совсем большой стал!.. Зекита тоже уезжает… А как поет ее Тоника?! Как она поет!.. Непременно по радио петь будет… По радио все услышат ее песни… и особенно под которые танцевать хорошо… И скажут, это Тоника поет, Тоника, дочь Доминги!

Плакать Доминга не будет, не может больше… Этот белый опять отогнал ее… А пароход вот-вот уплывет… А на пароходе Бастиан… Красивый какой вырос парень! Умный такой!.. Будет учиться хорошо, доктором станет… И все будут звать его доктором Бастианом. Доктор Бастиан! Доктор Бастиан? Да, сын негритянки Доминги. Ну знаете, у нее еще лавочка есть в рабочем квартале. Доктор Бастиан… доктор… А Зекита! Как он мяч гоняет! А?! Надо видеть, как он по полю бегает за мячом! Хорошо это у него получается!

Может, футболистом станет. И услышит она по радио, как там, на стадионе, все кричат: «Зе-ка! Зе-ка! Зе-ка! Го-о-ол!.. Зе-ка!!!» А, Зекита? Тот самый, ее, которого она родила. Домингин сын… старой негритянки из лавки… Мамы Доминги сын… Нет… не будет плакать Доминга… Не бу…

«У-у-у!» — загудел пароход… и поплыл… и дети на нем, и кричат они: «Ма…ма…ма…» — и машут рукой, и машут платком… Доминга не может больше сдержать слез. Плачет Доминга…

А белые эти, прохожие, не понимают:

— Глядите-ка, пьяная негритянка!

Не пьяная она, нет! Не пьет Доминга. Просто дети не вернутся больше. А если и вернутся, не вспомнят они свою черную маму… Дети! Вон они там, на пароходе. И машут рукой, и машут платком, и кричат: «мммаа… маа… мма… ма… мма…»

Арналдо САНТОС

(Ангола)

КИНАШИШЕ

К этому часу ливень уже прекратился. Красные от лучей восходящего солнца, точно кровь, капли дождя, похожие на бархатистых зверьков, высохли, и Мартини успел распродать лучшие из упавших накануне яблок. Мальчишки сбились с ног, бегая по поручениям богатых сеньор из Кинашише, они размахивали пестрыми свертками и вращали их на веревочке. Первый наплыв посетителей схлынул, и владельцы закусочных праздно сидели у дверей, развлекаясь тем, что пытались невзначай ущипнуть проходивших мимо молоденьких негритянок.

Квартал Крузейро постепенно оживал под неумолчный шум рабочих инструментов в мастерских у Брикона. Даже на кладбище, похожем на сад с белыми цветами, вместе с теми, кому суждено было в этот день остаться в земле, вторгалась жизнь, и слабый звон церковного колокола время от времени добавлял к бесхитростным звукам труда нотку недолговечности и бренности.

Жизнь просыпалась вместе с солнцем. И Нито задумал потихоньку улизнуть из дому. Затаив дыхание он то и дело приседал на корточки — шарил в траве, делая вид, будто охотится за саранчой, а сам все косился в сторону ворот. Никого вокруг. В окнах тоже никого не было видно, ворота закрыты, слуга, по-видимому, забыл о своей обязанности присматривать за ним. Минуту назад Нито бойко выбежал из парадной двери, держа в руках лук и стрелы. «Ты куда собрался, Нито?» — спросила мать. «Я хочу поиграть вот здесь…» — и действительно, какое-то время он играл на полянке, в двух шагах от дома.

Он во что бы то ни стало хотел удрать и то мчался во весь опор к воротам, то замирал на месте, притаившись в тени деревьев, ему не терпелось поскорей присоединиться к товарищам. Наверное, они заждались его. Отвечать за его побеги неизменно приходилось слуге Кумбаже. Он представал перед непреклонным и всегда одинаковым правосудием доны Зулмиры. «Сколько тебе нужно повторять, что присматривать за ребенком входит в твои обязанности? Я не желаю, чтобы ребенок жарился на солнце!»

Но Кумбаже редко удавалось обвести вокруг пальца. Этот сильный парень всегда все видел, видел он, как курчавая голова мальчугана вдруг возникает в глубине сада на фоне высокого, выкрашенного в голубой цвет забора. Он наблюдал, как тот бесшумно крадется, точно ягуар, вдоль ограды, и хитро улыбался, когда мальчишка нырял в высокую траву, будто бы ловил ящерицу, но из сочувствия к нему молчал.

Однако Нито не думал о Кумбаже. Может быть, мама побила слугу из-за него, а может быть, еще за какую-нибудь провинность. Это было в порядке вещей. Он только пожимал плечами.

— Эй, парень!..

Толстое Брюхо вздрогнул, застигнутый на месте преступления. Он торопливо спрятал за спиной то, что держал в руках, и, стоя неподвижно, ждал, пока Нито приблизится к нему; рот его, вымазанный красной глиной, приоткрылся, тусклые безжизненные глаза смотрели настороженно. И Нито вспомнил, что тот должен скоро умереть. Так говорила мама всякий раз, как тот проходил мимо со своим огромным вздувшимся животом. «Бедняга! Лучше уж не мешать ему, — подумал Нито, — может, он голоден…»

— Слушай… — произнес он, стараясь не спугнуть мальчика.

Толстое Брюхо не отвечал, недоверчиво следя за его движениями. Нито присел на корточки, ковыряя муравьиную норку кончиком стрелы. Он всячески стремился внушить доверие, показать, что не собирается дразнить его. Внезапно в голову Нито пришла новая мысль, и он протянул ему большой кусок красной глины.