Современная африканская новелла

— Слушай, Вамуху. Разреши мне дать тебе деньги!.. Ты можешь тогда сказать, что виноват кто-то другой. Сотни девушек делали так… И тогда этот человек женится на тебе. Но не я. Ты же знаешь…

— Ты в своем уме?

— Я дам тебе двести шиллингов.

— Нет.

— Триста.

— Нет! — Она почти кричала. Он вконец измучил ее.

— Четыреста… пятьсот… шестьсот! — Джон начал спокойно, но теперь его голос дрожал. Отчаяние затопило его. Понимал ли он, о чем говорит? Он говорил быстро, не переводя дыхания, он спешил сказать. Цифры быстро сменяли друг друга — девять тысяч… десять… двадцать тысяч… Он потерял разум. В темноте он подскочил к Вамуху, положил ей руку на плечи и продолжал свистящим шепотом называть числа. Где-то внутри поднимался и не отпускал страх, жуткий ужас перед отцом, перед людьми в деревне. Этот страх слепил его разум. Он начал свирепо трясти девушку, а услужливый разум шептал ему, что он ласкает ее. Да, он совсем не в себе… Сумма дошла до пятидесяти тысяч шиллингов и все время увеличивалась. Вамуху была в ужасе. Она вырвалась из его объятий, объятий сумасшедшего и образованного сына фанатика, и побежала. Он помчался следом, удерживая ее и взывая к ней всеми ласковыми словами. И в то же время он тряс ее, тряс изо всех сил. И пытался тут же обнять ее, прижать к себе… Она вдруг вскрикнула и упала на землю. Он в растерянности оцепенел, потом наклонился над ней.

Через минуту, поднявшись, он весь дрожал, как лист дерева под порывами ветра…

Завтра все узнают, что он породил и он убил…

Леонард КИБЕРА

(Кения)

ЧУЖОЙ

Он как с неба свалился, появился неведомо откуда. Никто не знал, надолго ли он к нам и куда эта подозрительная личность направится дальше, если вообще решит отсюда убраться. Вот так он и явился, нежданно-негаданно. Одно было известно, что он без всяких церемоний разбил свою палатку в самом что ни на есть центре нашего селения. Наверно, он был из тех, что не любят долгих объяснений, пробурчат что-то себе под нос, и все тут.

Да, уж обходительностью он не отличался.

Пришлось нам изгнать этого человека. Не могли мы ни племени его определить, ни роду. Не могли пришпилить к нему никакой опознавательный знак. У этого гордеца даже удостоверения личности не было, и все это ему сошло с рук. А времена тогда были тяжкие — чрезвычайное положение, без документов шагу не шагнуть. На каждом доме был номер, и все жители обязаны были иметь при себе голубое удостоверение, которое бы они с превеликим удовольствием выбросили, да только не решались, потому что с удостоверением человек как-никак все же гулял на свободе, а окажись он без удостоверения, его бы немедленно арестовали, а дальше уж все зависело от охранников: в плохом они настроении или в хорошем, понравится он им или не понравится. От этого зависело, отпустят его или отправят в концлагерь в Маньяни. Конечно, он мог и откупиться или поговорить с ними по-английски, только говорить надо было очень осторожно, как бы охранники не подумали, что человек этот хвалится своей образованностью. Не дай бог их раздразнить — тогда они совсем зверели. С ружьем Ее Величества в руке охранник был неумолим, и черное лицо редко взывало к его добрым чувствам. Дело еще более осложнялось, если ты был не здешний. Потому что, если ты местный, тогда хоть можно успеть шепнуть на ухо охраннику номер твоего дома или чье-то имя. Можно было и приврать (тут уж было не до щепетильности!), и попытаться обмануть охранника, в конце концов тот мог оказаться новичком и не знать всех и каждого.

Они словно подернуты дымкой в моей памяти — эти давние дни. Однажды воскресным утром черный мрак, как туча, опустился вдруг на наши старые дома: вождь приказал, чтобы все мужчины, женщины и дети собрались у сторожевого поста. «Именем моего друга окружного начальника Робинсона, — сказал вождь, — именем комиссара провинции, именем Закона, Справедливости и Порядка, именем правительства Ее Величества — а оно, как известно, шутить не любит, — именем бог-знает-кого-еще объявляю, что все мы ровно через пять недель, ни днем позже, должны освободить свои дома. Мы построим на склонах холма большую деревню, и это будет стратегическая точка, чтобы правительству удобнее было бросать бомбы, если вы будете плохо себя вести. К тому же, — продолжал вождь, — тогда мы будем надежно отгорожены друг от друга и от партизан мау-мау и нечего нам будет беспокоиться. И вообще о нас позаботятся, и мы будем жить на прямых улицах, а дома будут земляные или деревянные, с тростниковой крышей или железной, в зависимости от того, богат хозяин или нет, или от того, кто кого грабил все эти годы».

Размахивая длинным листом, он затопал ногами и поклялся, что приказ этот подписан лично комиссаром округа. Мы, дети, сидели впереди, у самого помоста, на котором стоял вождь, а взрослые, подобно овцам Христовым, толпились позади. Я разглядел жирные черные каракули — они вились внизу длинного листа, как вьется на картинке дым от ковбойского пистолета; вождь поклялся, что это подпись самого окружного начальника Робинсона (не стоять мне на этом месте, если это не так, сказал он). Но если кто решил, что это и есть весь приказ, то здорово ошибся. Потому что, кроме того, там еще говорилось, что каждый день без пяти шесть полицейская сирена будет возвещать в новой деревне комендантский час, а пять минут седьмого охранники имеют право стрелять в первого, кто попадется на глаза. Стрелять, как в собаку. Что же касается собак, то нам давалось три недели сроку. За это время мы обязаны были удавить всех наших собак, которых почему-то заподозрили в том, что они обязательно загадят нашу новую чистенькую деревню и укусят нашего окружного начальника Робинсона. «Моего лучшего Друга», — сказал нам вождь. Будто собаки только о том и думали. (Если мы не забьем их камнями до смерти, сказал он, охранники будут хватать каждую бродячую собаку, отвозить в поле и практиковаться на ней в стрельбе по мишени, после чего хозяину собаки придется захоронить труп и уплатить по пяти шиллингов за каждую израсходованную пулю.)

«Не повезло и тем, кто держит коров и коз, — продолжал вождь. — За пять недель все мясо не съешь. А потому, — сказал вождь, — надо оставить животных на старых дворах и пусть их разворуют террористы или охрана — все равно кто. Впрочем, если кто-то хочет иметь молоко, можно взять пару коров с собой на свой новый участок в одну восьмую акра. Кроме того, никто не запрещает нам держать кур, только пусть они не шляются где попало». (Про кур он мог и не говорить. Всем было известно, что он частенько наведывается кое в какие дома, чтобы в отсутствие мужей полапать их хозяек — благодаря чему те освобождались от принудительных общественных работ, — а заодно и прихватить с собой парочку кур. Он был большим любителем курочек, наш вождь, как, впрочем, и его «друг» — окружной начальник Робинсон, которому он то и дело преподносил в подарок корзинку яиц.)

Зачитав бумагу, вождь призвал нашего священника и приказал ему начать молитву.

Вот так спустя пять недель мы переселились на чистые улицы. Некоторые успели обмазать глиной стены и ночью уже спокойно спали. В других домишках недоструганные опорные столбы торчали в разные стороны, словно задранные ноги. Наверное, правило «стрелять в первого, кто попадется на глаза», сначала не действовало, во всяком случае поначалу, потому что и после шести часов семьи собирались у очагов под открытым небом. Случалось, какой-нибудь охранник погонится за бродячим псом и вдруг потянет носом, да и сам забредет к очагу, откуда запахло едой повкуснее.

Вообще-то крыша и все прочее могли подождать — главным был номер дома. Перво-наперво надо было навесить дверь и скорее звать правительственного живописца, чтобы тот вывел на ней четкий номер, поскольку этот номер завершал ряд опознавательных знаков хозяина. Без этих номеров жизнь наших отцов ничего бы не стоила, они бы, пожалуй, просто не существовали.