Современная японская новелла 1945–1978

— А как вы считаете, Дзюн-тян? — продолжаю приставать я и после небольшой паузы слышу ответ:

— Я давно уже махнул на себя рукой…

Смирение Дзюн-тяна тоже какое-то равнодушное. И выражение лица у него такое, как будто он считает переживания Сакагути-сана, бывшего капитан-лейтенанта военно-морского флота, банально-стереотипными, и если уж рассматривать их как своего рода маленькую трагедию, то трагедии такого рода встречаются сейчас в Японии на каждому шагу.

Сакагути-сан увел разговор в сторону, но зато я сделала одно любопытное наблюдение.

Хотя Сакагути-сан говорит, что терпеть не может Америку, на самом деле он, несомненно, поклонник капитана Линча. Все проблемы, сказал он, возникают только у побежденных. Но тогда получается, что судить о справедливости таких созданных людьми категорий, как государственный строй или, скажем, мораль, можно только после того, как они рухнут, погибнут… Значит, вполне закономерно, что капитан Линч — ведь он на стороне победивших! — может не считаться с моралью. Сакагути-сан всячески оправдывает действия капитана — уж не потому ли, что при этом мысленно вкушает в своем воображении сладость победы?

Мне захотелось немножко прощупать его на этот счет, но в это время в окошке появилась голова в белом колпаке. Это был бой из кухни.

— Дзюн-тян, там, в клубе, какой-то человек принес вам — как это называется? — дирижерская палочка, что ли? Ну, эта штуковина, которой отбивают такт в музыке… (Он показал жестом.) Говорит, что вы хотели посмотреть образец…

— А, да-да. — Дзюн-тян поспешно вышел.

Нам, служащим, предстояло вечером двадцать седьмого числа пригласить госпожу Эллен Келлер на балкон отеля, украшенный ярко-красными бумажными фонариками, и под руководством Дзюн-тяна исполнить в ее присутствии «Песню об Эллен Келлер», сочиненную композитором Нобуо Иидой по случаю ее визита в Японию. «Уж не собрался ли Дзюн-тян специально для этого вечера заказать себе новую дирижерскую палочку?» — подумала я, и размышления, связанные с проблемами мордобоя, выветрились из моей головы…

Обо всем этом я и рассказала капитану Диорио. Выслушав мой довольно-таки рискованный рассказ, капитан, упершись в землю длинными ногами, сильно качнул качели.

— Не думай, что я стремлюсь уклониться от ответственности, но у японцев, в отличие от нас, американцев, даже при поражении сохраняется какая-то сила сопротивления…

Я взглянула на часы. Уже десять минут я провела на качелях. Пора возвращаться. Я спрыгнула на землю и вдруг сказала:

— Сегодня, после обеда, будет экскурсия на автобусе к озеру Аси и в храм Хаконэ. Я буду сопровождать… Не хотите ли присоединиться? — пригласила я капитана.

— В котором часу?

— В два тридцать. Сбор в вестибюле.

— Ну что ж, раз Намико приглашает, надо поехать. Да и погода подходящая.

Он встал, и мы вместе спустились вниз по лестнице от бассейна к лужайке.

— Саёнара, мата ато-дэ…^[21] — по-японски сказал он, подойдя к своей скамейке под кустом индийской сирени.

Пройдя немного, я оглянулась, но капитан уже опять погрузился в чтение. Рядом, на скамейке, лежал зеленый плод манго. Наверное, в течение двух следующих часов Диорио-сан, неторопливо покуривая сигару, читал свою книгу, в промежутках между чтением беседовал со знакомыми дамами, одним словом, как говорится по-английски, had good time — «приятно проводил время», ну, а я провела это время совсем иначе…

Вернувшись в Бюро, я увидела нашего начальника Сакагути-сана, бережно державшего в руках черный лакированный поднос. На подносе лежало что-то аккуратно завернутое в кусок тусклой парчи. Оказалось, что это оттиск руки госпожи Эллен Келлер, изготовленный директором отеля, когда ровно десять лет назад госпожа Келлер приезжала в Японию и останавливалась как раз в нашем отеле. Оттиск велено было поместить в Бюро информации и после обеда выставить для всеобщего обозрения.

Я тоже взглянула на этот оттиск, но, к моему разочарованию, в отпечатке руки святой женщины не было ничего божественного. След некрасивой старческой руки не будил ни малейшего волнения в душе. Это был отпечаток правой руки, с уже искривленными от старости пальцами, несимметрично расположенными вокруг белого пустого пространства, оставшегося на месте ладони. В особенности расплывчаты были очертания указательного пальца — может быть, он был слишком жирно намазан тушью или же дрогнул в тот момент, когда госпожа Келлер отнимала руку от бумаги. «Наверное, ужасно нелегко жить так долго!» — невольно вздохнула я, но тут Сакагути-сан, обращаясь ко мне, распорядился:

— Намико, после обеда посмотри, чтобы не запачкали листок, не то директор рассердится!

— Нет, не смогу. Мы с Дзюн-тяном уезжаем с экскурсией.

Я уже выстукивала на машинке отчет об использованных и вчера же отправленных в стирку полотенцах. Бассейн — 10 штук, комнаты гостей — 138 штук, бар — 15 штук, «Страна Алисы» (комната игр для детей) — 8 штук…

Сакагути-сан нахмурился. Мое несогласие, а также, наверное, трудный перевод, над которым он корпел, вызвали его недовольство.

— Тогда пусть покараулит вот он… Сама попроси… — зажав в руке толстый японо-английский словарь, с недовольным видом указал он кивком головы куда-то в угол.

К моему удивлению, там сидит унтер-офицер Роуз и, нагнувшись над столом, что-то тихо и смирно пишет. Сзади, на затылке, виднеются завязанные вокруг шеи бинты, похожие на тесемочки фартука, — значит, рука все еще в лубке.

— О-кей! — необычно кротко соглашается он на мою просьбу. «Ого, здорово же он присмирел. Оказывается, оплеуха действует неплохо, сверх ожидания», — не без злорадства думаю я, глядя на разукрашенную синяками физиономию мистера Роуза, как вдруг Кибэ-сан, все это время усердно проверявшая списки проживающих в отеле гостей, казалось, вовсе не слушая наш с Сакагути-саном разговор, теперь, в свой черед, зачем-то прицепилась ко мне.

— Намико, ты что, собираешься на экскурсию вместе с Дзюн-тяном?

— Да.

— Зачем?

— Он сам меня попросил утром.

— Пусть едет один. Ты же знаешь, что вечером ожидается уйма гостей!

— Да, но Дзюн-тян говорит, что ему трудно с английским…

В душе я вовсе не против того, чтобы ехать одной (больше того, если поедет капитан Диорио, так одной мне даже приятней), но, догадываясь, что Кибэ-сан — это в ее-то годы! — старается таким неподобающим для взрослой женщины образом помешать мне и Дзюн-тяну работать вместе и с этой целью придумывает нелепые предлоги, вроде якобы ожидающегося вечером приезда гостей, из одного упрямства решаю — вот назло тебе усядемся рядышком в машине, как новобрачные!

Вскоре, разделавшись с отчетом, я быстро прошла в столовую, подкрепилась лапшой, такой горячей, что приходилось на нее дуть, съела немножко бататового салата и, покончив с едой, выскочила из рабочей столовой, где было не менее жарко, чем в котле для варки этой самой лапши. Из столовой я отправилась в клуб, на репетицию «Песни об Эллен Келлер».

У рояля сидит в ожидании Така-тян, молодой рабочий-электрик, а Дзюн-тян, утром лишь на минутку заглянувший в Бюро и затем скрывшийся неизвестно куда, восседает на ящике с апельсинами в окружении всех остальных.

— На воздухе совсем другой резонанс, чем в помещении, голоса звучат не так громко, поэтому очень прошу — не сутультесь… Держитесь прямо, грудную клетку расправьте!

Говорит он тихо, неизвестно даже, слышно ли его в задних рядах, и после небольшой паузы добавляет:

— На балконе небо прямо над нами, вовсе не нужно специально задирать голову… Так что, если погода будет ясная, пойте, глядя на звезды!

Кругом слышно шуршание — очевидно, еще не кончили раздавать отпечатанные на гектографе ноты. Не знаю, многие ли внимательно слушали монолог Дзюн-тяна, но мне почему-то стало досадно… Вот выламывается!

Синяя птица счастья,

Маленькая синяя птичка,

Из далекой страны прилетела