Из современной английской новеллы

А на нем были старые серые фланелевые брюки, которые так сели, что не доходили до полотняных туфель, рубашка с открытым воротом и заштопанный свитер.

— Я все-таки попробую.

— Может, не стоит?

Он взялся за ветку и, подтянувшись вверх, услышал, как у нее вырвался испуганный возглас: — Ой! Только осторожнее! — А это было так легко, сущие пустяки. Он не чувствовал ни малейшей одышки, ни малейшего затруднения. Он стал подниматься выше, безошибочно нащупывая ногами опору за опорой. Один только раз посмотрел вниз и сквозь листву, мельтешащую в вечернем свете, увидел ее округлое, поднятое к нему лицо и прищуренные глаза. И вдруг ему стало так приятно! Это лицо было прекрасно — лицо, пышущее здоровьем, доброе, прекрасное, оно виднелось сквозь трепетание зелени. И у меня совсем не кружится голова. Ничуть не кружится.

— Смотрите, как бы не оцарапала, — крикнула женщина. — Осторожнее!

Но когда он протянул руку, уговаривая кошку: — Кис, кис! Ну, будь умницей, иди ко мне. Кис, кис! — она с перепугу все же оцарапала его. Он и не заметил, как эти когти, жестокие, острые, прошлись ему сбоку по шее.

Но лишь только он прижал ее к себе, она сразу же замурлыкала. Он стал медленно спускаться, на минуту останавливаясь, чтобы поглядеть вниз то на освещенное солнцем запрокинутое лицо, то вдаль, за бечевник, на лениво извивающееся змеей русло реки.

— Дайте я ее возьму. — Женщина протянула руку, и он заметил, что ладонь у нее загрубевшая, шероховатая. Ему представилось, как она чистит картошку, моет полы, копается в саду. Он передал ей совершенно обмякшую кошку, и она прижала ее к своей полной груди, точно кормящая мать.

— Какой вы молодец! Я вам так благодарна! — начала было она. Но когда он спрыгнул с нижней ветки и стал вытирать руки носовым платком, вынутым из брючного кармана… — Ой! Смотрите, что она наделала! Оцарапала вам шею! Вот бессовестная!

Тронув длинную царапину, испачкав в крови кончики пальцев и прижав к ранке уже нечистый платок, он сказал, что это пустяки, сущие пустяки. Но она сказала, что никакие это не пустяки, что так можно внести инфекцию и что она сейчас промоет ему ранку и прижжет ее йодом.

И вот почему он вошел в этот ветхий, неприбранный дом, совершенно непохожий на его комнаты, только что оставленные в таком порядке; вот почему он сидел на крышке сломанного унитаза, пока она промывала ему рану и потом, предупредив его: — Сейчас будет больно, — приложила к ней смоченную йодом ватку; вот почему, когда восьмерка уже шла в обратный путь вверх по реке, они пили из стаканов тепловатый, чересчур сладкий херес, сидя на вытоптанной плешинами лужайке.

— Странно, что я никогда вас раньше не видел, — сказал он. — А гуляю я здесь почти каждый вечер.

— А я часто вас видела.

— Когда-то, много лет назад… — Он осекся, не договорив про монументальную проститутку, восседавшую вот на этой же самой лужайке, на которой сидели сейчас они.

— Да?

— Я ходил в эти места еще с детьми, — сказал он. — И с нашей собакой. Но это было, наверно, задолго до того, как вы поселились здесь.

— Мой муж настоял на покупке этого дома. А я была против. Потом он удрал и только его мне и оставил. А больше ничего.

— Теперь дом, должно быть, поднялся в цене. Дома, которые выходят на реку…

— Да, может быть… Но он сырой, комнаты крошечные и полно крыс с реки. Поэтому я и завела кошку. Но она совсем не крысоловка.

— Сиамские тем и отличаются. Моя считала ниже своего достоинства охотиться за этими тварями.

О себе они мало что рассказали друг другу, сидели все больше молча, глядя на спокойную реку, по которой то проходила лодка, то проплывал лебедь, то так проносило что-нибудь. Она предложила ему еще стакан хересу, но он сказал нет, благодарю, мне пора домой. Она сказала: ну что ж, тогда как-нибудь в другой раз, и он сказал: да, конечно, в другой раз с удовольствием, с большим удовольствием.

Встав и собравшись уходить, он почувствовал какую-то неловкость, и на минуту смущение передалось и ей, хотя она была женщина не из робких.

— Надеюсь, ранка у вас не загноится, — сказала она, и ее простое, милое, округлое лицо неожиданно залилось краской.

— Да нет, конечно! Все это пустяки.

Выйдя на бечевник, он крикнул ей через плечо:

— Следующий раз буду проходить мимо, загляну к вам.

— Да, пожалуйста.

Он изобразил в воздухе прощальный знак, и она ответила ему тем же. Она взяла кошку на руки и теперь снова прижимала ее к своей полной груди, точно кормящая мать. Луч заходящего солнца блеснул на ее густых белокурых волосах. И хотя ей было… да, лет пятьдесят, а то и пятьдесят пять… она вдруг будто помолодела.

Он шел домой, переполненный спокойной, всеобъемлющей радостью. И шагал даже бодрее обычного, не чувствуя ни одышки, ни сжатия в груди, ни боли. Он вспоминал это округлое лицо, видневшееся сквозь трепетанье листвы, ее прищуренные, устремленные вверх глаза, приоткрытый рот с крупными белыми зубами. Вспоминал ее крепкие бедра и икры и то, как она лежала на шезлонге, держа стакан сладкого, липкого хереса на слегка выпяченном животе. Думал о прогулке, которую предпримет завтра вечером, о том, что она, может быть, выйдет тогда на лужайку перед домом.

Он разогрел тушеное мясо, приготовленное миссис Крофорд, и на этот раз съел всю порцию, как всегда слишком обильную, вместо того чтобы по меньшей мере половину спустить в канализацию. Потом налил себе виски и со стаканом в руках вышел в неухоженный, тесный дворик, куда из открытого на верхнем этаже окна неслись оглушительные звуки поп-музыки. Но сейчас этот грохот почему-то не раздражал его. Он подошел к бузине, повинуясь какому-то труднообъяснимому побуждению, наклонил стакан и пустил тонкую струйку виски вниз по стволу, на то место, где, вся сжавшись, сидела и сторожила приход своей смерти его кошка.

Он вернулся в дом и, хотя было еще совсем рано — солнце только что зашло, — начал раздеваться и готовиться ко сну. Ему хотелось, чтобы завтрашний день наступил поскорее, и тогда он опять пойдет по бечевнику, минуя собак и мальчишек, по колено в тине, минуя пролетающие по реке восьмерки, и тогда, может быть, за теми четырьмя высокими буками снова появится…

Стоя в пижаме, он выдвинул ящик тумбочки у кровати и вынул оттуда стеклянную пробирку с двенадцатью белыми таблетками. Он долго держал ее в руке; потом пошел в ванную комнату, вытащил из пробирки пластмассовую затычку, опорожнил ее в унитаз и спустил воду. Все еще держа пробирку в руках, он вернулся в спальню, лег в постель поверх одеяла и закрыл глаза. Листья колыхались, трепетали, и среди гущи листьев на него смотрело по-крестьянски округлое лицо.

Его сын и дочь, никогда особенно друг друга не любившие, делили оставшиеся после отца вещи. По молчаливой договоренности сын не привез с собой жену, а дочь не привезла свою приятельницу.

— Когда я увидел, как он лежит, сжав в руке пробирку, то сразу подумал, что это самоубийство, — сказал сын. Ему-то и позвонила миссис Крофорд, совершенно спокойная, хотя и несколько раздосадованная нарушением своего каждодневного распорядка.

— И у доктора Гамильтона, очевидно, были такие же подозрения, раз он потребовал вскрытия.

— Да. Он так и сказал.

Сын выдвинул второй ящик письменного стола, где все было в образцовом порядке, так же как и в первом. — Все прибрано!.. Точно человек готовился в долгий путь. Наверно, было у него какое-то предчувствие.

— Бедный папа! — И на секунду дочь прониклась жалостью к отцу. — Ничего удивительного, если бы он и правда покончил с собой. Ради чего стоило ему продолжать жизнь?

— Да, вот так и надо уходить.

Дочь вздохнула, решив, что брат пусть как хочет, а гравюру Стабса, которая висит над камином, она возьмет себе.

Братья

Сидя возле брата в тяжелом, как танк, кондиционированном кадиллаке, Тим едва не поддался желанию воскликнуть: "Ах, как чудесно, что мы снова вместе!" Но сказал это за него брат, Майкл, одетый в мятые джинсы и защитного цвета рубашку с распахнутым воротом — он и в пожилые годы одевался и вел себя, как мальчишка.