Надувной доброволец

Что я сказал священнику

Наше отчаяние в этих местах столь обширно, что потребуется нечто большее, чем ваши чудеса, падре, чтобы сдвинуть его отсюда. Здорово, что вы шмаляете молитвами земля-воздух, пока время крадёт клетки из вашего мозга, а ваше сердце стучится, как рычаг подвески. Если радость существует, она. ни к чему не ведёт, если только на безжизненную луну. Поддельная пища и чашки, наполненные бетоном. Столько проблем в мире заслуживают хвалы, ибо столь незначительны, что можно про них забыть. Возьмите Минотавра.

— Тебе придётся просто поверить мне в этом деле, Пузан, — крикнул он однажды, заталкивая старый бульдозер в упряжь. — Или стоять в стороне, пока настоящий мужик рулит.

— Не зови меня Пузаном, ты, ротосрака, — завопил я, заряжая винтовку. — Если ты думаешь, что я собираюсь позволить тебе проехаться подкованными копытами по моей жизни, ты вкладываешь в свою карьеру больше планирования и усилий, чем я.

— Опять двадцать пять, — заметил он и начал ездить по всему подряд.

И Эдди, который однажды решил предать критике мой стиль жизни и способности. Я запомнил, потому что орнаментный трилобит на стене паба за его спиной давал рождение потоку пауков. Который разливался, как чернила на бумаге.

— Человек с алиби всегда наготове, а, брат?

— Именно.

— Ризла Инглиш и насилие, чтобы показать её, а?

— Слишком верно, Эдди.

— Делаешь выбор, замечая физиономические несовершенства других.

— Да.

— Рассказываешь анекдоты, конструктивно дефективные, потому что их придумывают на ходу.

— Раз ты так говоришь.

— Выбираешь направление, чётко прицелившись в свой кулак.

— А есть другой способ?

Эдди основательно приложился к пинте, его глаза тем временем показывали на меня. Потом он сказал:

— Видит Бог, брат, вот же ты больной. На что ты уставился? О, Христос, бля дерьмо — насекомые!

Хотя Боб — ну он теперь и страшный. Он вытянул несколько дюжин нервов из подбородка и преднамеренно запутал их, чтобы они напоминали обычную бороду.

— Ты не понял, зачем я её отрастил? — прошипел он настойчиво однажды вечером в баре.

— Чтобы размыть очертания, где кончается твой подбородок и начинается окружающая атмосфера.

— Не-а, ты, дурак, смотри. — Он ткнул пальцем в каждую глазницу и стянул кожу, как резиновый капюшон — череп под ним был равномерно ребристый, как

лепная форма для желе. — Вот с чем приходится мне бороться весь день каждый день. — Он принялся натягивать головную перчатку назад. — Чем сильнее меня отвлекает этот кошмарчик, тем меньше дерьма мне приходится выносить от узколобых фанатиков.

— Ты думал, я не в курсе? Будто меня не обучили подобному знанию с ранних лет?

— Ты имеешь в виду, всё это время.

— Я только что это сказал. И когда-нибудь ты слышал от меня хоть один упрёк на эту тему? Разве мне нечем больше заняться, кроме как прикалываться над твоей головой?

— Нет.

— Ладно, как бы то ни было…

Однажды пришёл к нему домой.

— Видит Бог, брат, у тебя тут прямо восьмидесятые.

— Ну да, серая безвоздушная пустыня банальности, наполненная невероятностью воображения или истинного творчества, и любой, кто попытается врасти здесь будет развлекаться, гуляя с пылким сердцем и душой, а те, кто считает себя авангардно-эксцентричными — такие же тусклые, как остальные, из-за снижения порога индивидуальности до уровня ниже колен, и в подобной атмосфере удивительно, что ублюдки, голосовавшие за смерть, тратят полтора десятилетия на осознание невъебенно очевидного, а кто был полным мудаком, кто думал, мол, были старые добрые времена, а теперь не при

знаёт, что они были там и для тех из нас, кому хватает разума воспринять во всём ужасе, что мы прожили их, словно пришли в себя во время кровавой операции, и не удивительно, что мы рванулись налево, направо, по центру, и теперь всё осталось позади и никто не виновен, и вот это сюрприз, и теперь мы все умные, ну ладно, позволь рассказать тебе о Сынке Джиме, не говоря уже о кусочке музыки, единственное различие — теперь всюду, на хуй, необходимы деньги, а песни все сплошь забота и сочувствие, потому что люди, не смотря ни на что, любят притворяться, что контролируют свои сморщенные жизни, и что они бедны и бесплодны по доброй воле, но я чувствую стерильность тех времён на грани зрения, брат, и она всегда остаётся там.

— В точку. Это я Эдди слышу?

Мы подошли к окну и увидели Эдди на велосипеде во дворике. Он пытался оседлать велик в некотором роде сексуального подтекста. Боб распахнул раму.

— Твои слёзы застынут престолами для ангелов урагана, Эдди.

Эдди удивлённо покрутился и улыбнулся. — О, точно, брат.

— Он не прекращает, — сказал я, шокированный.

Потом Эдди зашёл на кусочек сала и увидел, как я у стола делаю скакалку из куска своих кишок.

— О чём это вы с Бобом столько говорили?

— О, знаешь, море булькает нагромождением черепов, забытые комья истории всплывают на поверхность, к нашему стыду, появляется миллион лет, вперёдсмотрящие матросы взламывают поверхность воды, машут ножами на сумеречное небо, мысли разливаются на морскую пену и взмахи хлопающих парусов, в таком ключе.

Глаза распахиваются на бушующем каркасе.

— Вот у него комната, а? Ты знаешь, что отец Боба отправился на северный полярный круг, перерезал себе горло в мглу, перепачкавшись, как налитый кровью глаз, а потом вернулся призраком, чтобы похвастаться? Но рана осталась на месте, и он не мог говорить, так что пришлось изобразить всю историю в лицах. А теперь представь это дело.

- Нет.

— Представь, как призрак пытается рассказать о самоубийстве жестами. Особенно — как он испачкался.

Скажу тебе, я тебя пугаю “брат. Люблю себе хорошую историю про призраков.

— Я тебе расхуячу рожу, если ты мне не расскажешь что-нибудь стоящее, Эдди. Давай уже, хотя бы сегодня. Сам по себе я сроду не развлекался поисками жилья. Хочешь посмотреть на ломоть головы у нас тут?

— Да, если он, конечно, занимателен.

— Это есть, — сказала хозяйка квартиры и открыла шкаф, дабы явить миру фрагмент лица и глаза Статуи Свободы, сплошь покрытый мхом и дерьмом. — Вот наша гордость и радость.

— Понимаю, почему. А полиция вас не беспокоит?

— О нет — они приходят в гости не реже, чем другие.

Эти кабели уходят сквозь червоточину в космос и держат на месте весь мир.

Она указала на вообще пустое место, потом взвизгнула вниз на пучочек верёвок, валяющихся на полу. Весь дом начал опускаться, окна лопались, как мыльные пузыри. Я пытался выбраться, когда она схватила меня за руку и заорала:

— О, мистер, мы мертвы, мы все мертвы.

Я замечал в моменты опасности — ублюдки преграждают мне путь и заявляют очевидное. Как-то раз я копал картошку и попал по черепу, который треснул, как яйцо, и испустил ядовитый газ. Я бы разобрался с проблемой в своём любимом стиле, если бы опёршийся на вилы в соседней траншее жирдяй не сказал: — Попал по черепу, который испустил газ, а?

Естественно, я налетел на него и за пару минут закопал. Так и вышло, что забавный случай стал причиной вины и предостережения, которые до сих пор со мной.

Год спустя картофелещеики, которых я посадил, начали заполонять тот газон, как белые эмбрионы. Они совсем не были похожи на тыквенные головы, которые тётя учила меня растить для жарки. Эти твари визжали на высоте тона кровотечения и молотили пухлыми конечностями, которые раздувались с тревожной скоростью. Все абсолютно без пигментации. Мне было страшно, и я сам не знал, почему.

Остальное можете додумать. Пошёл туда с лопатой и начал их дырявить, прорубал в них щели, и тошнота подкатывала к горлу от вида фиолетовых внутренностей. Вся стая принялась вопить: “кровавый убийца”, кусать края моих штанов липкими челюстями и смотреть мне прямо в глаз, как тюленята. Не описать моего отвращения к себе. “Отныне — только редиска”, — подумал я. Человека не должны доводить до слёз его увлечения.