Девяносто три!

"Завидую всем убитым". Машину банкира окружили скоты в камуфляжной форме, расхуячили из гранатометов, хлам восторга. Ночью шел пьяный мимо казино, дай-ка просажу последние триста а!а!а! вцепился в стальной стержень, вишенки, цифры. Смiрть, влажно взирающая из углов. Их надрочили в деревне, не давали жрать, разодрали жопы. Злые, как псы Гекаты. Последнее предупреждение. Растянут жилы, вывернут кости. Суконным рылом в снег, наливающийся цнилой, как карельский жук. Легкий способ все прекратить. И еще: духовка, балкон, теплый асфальт июльской крыши. Вы не знаете, с кем связались, я — сосуд беззаконий. Пойдем, Егор. Руки стянуты стальной цепочкой, хуй разорвешь. Незримые кандалы. Прихрамывая, вышел в приемный покой. Кому-то несли букет, кто-то хихикал на табачной лестнице, звякнули пинцеты на тележке. Закрасили рамы, не отодрать.

"Действуя по этой схеме, вы можете достичь элементарного королевства. Но помните о квадратах!"

Свернул бумажку, уронил в блядскую центрифугу.

19

Хитрый шорох в прихожей. Даже не шорох, а будто щелчок. Треснула ветка. Вот почему у таких, как ты, всегда мокрые ноги. Индеец, истощенный непонятной болезнью. От хвори размягчаются кости, странная тяжесть в затылке, письма приходят на третий день. Джефф Страттон дома, в стакане ромашковый чай, на спинке стула влажное полотенце, капает жижа. "Ванна из спермы, в которой барахтался мотоциклист, была приготовлена в студии режиссера; использовался хлебный мякиш, цедра, сметана". Вечерняя газета, повесть о жабе и единороге. Дежурство в субботу, пистолет томится в бархатном гробике, красная лампочка пришпилила телефон. Неужто им удалось достроить Храм?

Если так, то почему нет перемен? Они лгут. Это ловушка. Стражи безмолвствуют, никаких движений, рутина. Элементарный король тоже молчит.

Да, это обман, ХНД нельзя завершить, потеряно последнее звено, потеряно предпоследнее звено, потеряно предпредпоследнее звено. Голова Жана Донета, с которой они так носились, ни к черту не годится. Они не знают, что было на последних страницах Серебряной книги, не знают, что делал Работник, ни хуя не знают. Озеро ромашкового чая, темное пятно растет на стене, словно кто-то плеснул овсянкой обычной шотландской овсянкой вроде той что мы ели на завтрак в болескине когда еще не было каналов только болота вульгарный застой они хотели поймать шпиона отловить как колумбийского тарантула отгрызающего пальцы но все карты смешала болезнь сначала на ступне потом серебряная корка закрывает световое тело глаз Гора и вахтенный говорит: душно стало душно словно всё забили бумагой ни щелей ни трещин ни разрывов разве что стадо оголодавших кабанов на горизонте и паутины тонкий волос дрожит на жуткой борозде они ищут разведчика парашют порвался вывихнута лодыжка и вот уже шаги сапоги сминают все недолговечное нежное фотографию киблы машинку для горлового пения письмо с развратным детским поцелуем ногти красивого боксера сангину и мыло объяснения на опушке разломали все в щепы то что еще таилось как трюфель как секретные слезы как поворот винта как всадник без головы как владетель баллантрэ как первый пистолет как кондиломатоз как опухшие десна как смiрть как белые джинсы бесценного гостя как шмель в затылке как заяц.

Так произошло второе магическое кровотечение.

20

Лебеди! Они путешествуют по монастырскому пруду, а слева на дорожке — два господина. Не хватает кальция.

— Вы рано празднуете победу, Рудольф. Это всего лишь простые исполнители, три поросенка. Если бы добраться до кого-нибудь из матросов.

— Понимаете, Франсуа, это вряд ли возможно. Воздушное преломление, да и мост поднят, вам ли не знать.

— Но ведь он должен опуститься, должен.

— Вы знаете, дюжины сотрудников хворали после того, как мы испробовали лучи? Это очень опасно. В Вевельсберге считают, что эксперименты лучше передоверить профанам. The slaves shall serve.

Первый порыв ветра, платан изгибается ебливой периной.

— А что если попробовать евреев?

— Понимаю, к чему вы клоните. Это теперь модно… после выборов канцлера… в Берлине просто помешались на этом… Но мне кажется… Или вы что-то знаете?

— Вот именно. Я видел лес костей… Нет, не лес даже, лишь опушку. Но там… не знаю, как описать, Рудольф.

Два шага до скамейки, рука на груди.

— Ничего страшного, сейчас пройдет. Это магний.

И верно, что-то вспыхивает над далекой рощей, словно приземлился фотограф.

— Вы знаете… После того костра…

— Евреи… Я как-то не думал… Хотя есть повод. Леопольд Хильзнер…

Но Прелати не слушает, в груди раскачивается невидимый скворечник, не дает вздохнуть.

— Та страшная зима… синицы замерзали на ветках… Ирод покаялся… Это было чудовищно… Так позорно… Меня преследует сон… Будто бы после казни начался веселый пир. Мы на берегу Лох-Несса, не там, где кибла, а левее. Озеро сжалось, крошечное, как оперетта "летучая мышь". Я совсем пьян, ложусь спать прямо на щебень. Ночью просыпаюсь в крови. Рядом — труп старика, голова отрезана. Ничего эротического, просто удивление. Поодаль у маленького костра на корточках сидит Ирод. Нож в руке… Спрашиваю: "Зачем ты его зарезал?". Он кривится: "Просто так". Я думаю: ведь его разыскивают, я могу его выдать. Потом соображаю: он вернется и отрежет голову мне. Уверенность: непременно вернется через двадцать лет… Потом мы с ним будто отправляемся в путешествие, и я беспокоюсь, не отыщут ли труп. Мы в порту, останавливаемся инкогнито на постоялом дворе. В спальне — большой бассейн, зеленый мрамор. Я приглядываюсь, вижу, что в воде плавает тот самый обезглавленный старик. Но мяса почти нет, только скелет вертится в бурой жиже. Ирод объясняет: пока ты прохлаждался, я растворил его в кислоте. Потом мы гуляем в саду, навстречу — разодетые пары, но несколько и совершенно обнаженных людей, на которых будто бы никто не обращает внимания. Тут я замечаю, что на мне — окровавленная туника. Нет, не просто окровавленная, а пропитанная кровью, за мной тянется след, вижу пунцовые пятна на дорожке. Говорю Ироду: "Нас схватят". А он смотрит на меня презрительно… смотрит презрительно… молчит… Вот так вот. Ладно, в путь.

Молчание. Дождя так и нет.

— Не идет из головы, — нарушает молчание фон Зеботтендорф, — ваше замечание о евреях.

— Да… Евреи… надо попробовать.

Так собеседники невзначай доходят до самых геркулесовых столпов.

21

Письмо от 2-го августа 1934-го года, в коллективный файл не попало, хранится в рыжей папке «Фюрер».

"Care frater! Ты спрашиваешь меня о жизни в изгнании. Здесь уже цветут магнолии, а у вас? Ты можешь, впрочем, воспринять это как нехитрую метафору, но я имею в виду ровно то, о чем пишу. Ты знаешь, как ненавистно мне все, связанное с отчизной, особенно ваша флора. Я говорю «ваша», потому что пребываю в уверенности, что появился в болотном краю случайно, по вине кармического изгиба. Испарения, морошка, деревья-карлики — помнишь, какое отвращение вызывали у меня эти задворки бытия? И теперь, когда я наконец могу дышать, не страшась ожога легких, прошлое представляется отрезом серого сукна — смешно, может быть, где-то еще кукует моя детская шинель.

Ну, полно о грустном. Здесь множество красивых мальчишек, они вполне доступны, известных нам проблем не бывает, да и об оборотнях аборигены не слыхали. Пока я тружусь над этим письмом, один склонился ко мне и щекочет шею пейсами (точнее, «пейсом» — есть ли такое слово?). К счастью, они не сведущи в нашей грамоте, хотя несколько слов произнести способны. Malkut! Serpent! Destroyer! — вот, пожалуй, и весь их вокабуляр, плюс еще набор обычных скабрезностей. Местным чириканьем я уже овладел, так что светских обрывов не возникает.

Слыхал ли ты про наши перемены? Можешь поздравить меня с сегодняшним указом. Я всегда питал слабость к красивым титулам, ты ведь знаешь. "F!" — звучит величественно, и не удивлюсь, если когда-нибудь звание перейдет к тебе по наследству. Шучу, шучу, хотя, разумеется, плох тот солдат… К слову о солдатах, местная форма безукоризненно эротична. Они знают, что делают. Мы, впрочем, тоже. Часто вспоминаю (и это едва ли не единственное воспоминание из прошлой жизни, которое неизменно согревает душу) наши щенячьи попытки помочь строительству Храма. В каких потемках мы блуждали, да простит нас Azt! Вся эта деревянная ЭМ ЗР, квадратные клинья и овальные дыры! Видел бы ты, как поставлено дело здесь!