Буги-вуги

— Ты чего, Артух, обиделся что ли?

— Да ладно, — Маныч вяло махнул рукой. — Не надо сфорцандо [105]. У вас дома чеснок есть?

— В доме может и есть, а мы не держим.

— Вот и зря. Ели бы чесночок, может и триппачок реже подхватывали. А я, грешным делом, люблю. Чеснок — дело пользительное. Иммунную систему тонизирует. Его, кстати, рабам в Древнем Египте, на строительстве пирамид, в обязательном порядке давали. Чтобы не теряли работоспособность. — Маныч помолчал, массируя шею. — Вот вы скажите… Ну не могу я понять и всё тут: зачем вы этим занимаетесь? Так просто? от нехуй делать? Я ведь на музыку всю жизнь положил. Всю. От и до. Можно мне? имею я какое-никакое мало-мальское право — узнать?.. Если хотите на откровенность, я и про себя могу. Не заржавеет. Для меня просто — болезнь. Больной я. Хронь. Я не могу уже. Уже не уйти от этого. Себя не перекарежишь. Как говорится, можно сменить рожу, но не душу. Во все дела эти будешь влезать, во всякое разное, лишь бы подудеть. И завязать — не получается! До смешного! Жениться-разводиться можно, пить, бабки какие-то дурные заколачивать, а однажды — раз! — всё. Сам не понимаешь, что уже влип. В это самое. И не музыка это абсолютно, по шкловскому счету, абсолютно не музыка, но… Ведь знаешь, что не надо тебе этого! Что только хуже потом будет! Но не можешь через флажки. Наркота, зараза! Как заяц под фарами: сумеешь прыгнуть в сторону — получи сладкую конфету, а не сумеешь — кайки. Так до седого волоса и будешь себя в грудя колотить. А это, мужички, печально. Печально это. Старость не проходит, — сморщил Маныч лоб. — Для того чтоб одному вылезти, надобно дабы тыщщи этим занимались. Удобряли перегноем. Чтоб культурный навоз образовался. Вообще, лучше поэта не скажешь: лишь то дело крепко под которым кровушка струится. Я б, умница, добавил: под которым кровь, пот и слезы рекой, речищей самой что ни на есть текут. Любое хорошее дельце на костях покоится… Должна коса покосить. Чтоб росло погуще. Но даже если блад, свит энд тиерз, и пахарь ты, и талант, а без случая — хер те, милка, в нос. Случай нужен. Удача. Всё вроде б… А случай не вывернулся. Или проглядел ты его, проспал такую малину. Не встал на цыпочки. Бывает, да? Бывает. В другой уровень перескочить — всё равно, что в параллельный мир. Один шанс из тысячи. А по сути? Ничего ведь там, ети в разъети, хорошего. Работа не самая легкая. Отнюдь. И деньги не самые легкие. Музыка — это жестокая вещь. Очень жестокая. Она сама по себе труд. Жёсткая и жестокая. Зависть, склоки, тщеславие сукой сосёт. Народец вокруг говнистый. Неискренний. Шобла-ёбла. Уроды моральные да алкошня. Хари какие-то. Фальшивые. И портит это тебя, и платишь за это, не осознавая, всей жизнью быть может. Не медной копейкой платишь, серебряным рублем. И депрессуха раз за разом, и ругань с эгоистами со своими… И не получается, что хочешь, что задумываешь… Другой мир: и всё такое же, внешне, и абсолютно всё другое. И сам ты другой, монголоид какой-то. Мутант. Дерьма, понятно, по уши; друзей — раз-два, а то и совсем нет, тебя от них занесло-отвернуло, а потом и они от тебя; тех, кто ждут, чтоб ты обосрался — на руках и ногах не пересчитаешь. Мир сволоты и подонков, который всё под себя перемалывает. А ведь трещат, зеленые, но лезут. На хрена, я вот спрашиваю? Да не знают они… Просто себе не представляют. Мишура-то блестит… Дуализм-дебилизм жизни… Зато я стольких знаю, кто на музыке хребет сломал — ужас! Такие вертилы были, так лабали, а где теперь? Кто в самодеятельности руководит, кто вино жрет. Кто как. А кто в бане, из бочки пиво наливает. По сути — неблагодарный труд.

— Пиво что ли наливать? Не скажи!

— Мало что от тебя зависит. Почти ничего, в любом случае, — бубнил Маныч. — Я, конечно, не говорю про тех, кто в ящике дрочит. Они уже всех достали. Включи утюг — и там веселуха. Это всё лабуда. Сопли. Путные люди для себя играют. Они сами для себя — Вселенная. Им с самим собой охуительно интересно. Как ни с кем. Они для себя самые интересные, самые талантливые, самые непревзойденные. Что им вся эта хуйнаны? Но ведь противоречие: если ты туда не встанешь — на лестницу в небо, — значит ты всё. Всё! — Маныч махнул рукой, счигнув бутылку со стола, Лёлик ее поймал на лету, — делал зря. Всё зря! Ты ни-ко-му ни-че-го не ска-зал. Ты нажрался своего собственного говнеца. Вот так, ребятки. Лучше уж выучивайтесь. Оканчивайте институты свои. Идите в начальнички, галстук купите, иудину веревку. Но музыку руками не трогайте. С музыкой завязывайте. Она не продается. Не продается! Кант бай ми лав!!! — рявкнул Маныч, стуча кулаком по столу. — И ко мне больше не приходить!! Я вас в упор видеть не хочу. Вы мне весь кайф ломаете. Мне уже ничего не надо, — еле слышно пробубнил он. — Я ни от кого зависеть не хочу. Я сам всё могу, — процедил он сквозь зубы, — мне никто не нужен!

Маныч вскочил, опрокинув стул, в два шага пересек комнату и хлопнул дверью.

— Вольты, — спокойно сказал Минька, поднимая стул. — Я давно за ним это замечаю. А рассказы-то, рассказы! «И на аске жил». А кто тебя заставлял? Шел бы на работу устраиваться, по лимиту, в общагу, — вот те и Москва любимая, как хрен на блюде. В шесть утра ты, сука, на заводик не вставал. А пиздеть, так… «Хлебнул он кило». Интеллигенция хуева. И ведь всё врёт, сочиняет, заврался весь уже. Шарлатан.

— Анекдот, слышь. Пришел молодой литератор в редакцию. Я, говорит, роман из собственной жизни написал, вот, пожалуйста. «И какое, милсдарь, название-с?» — редактор спрашивает. «Эх, еб твою мать!» — «„Эх!“ надо убрать, — говорит редактор, — слишком много цыганщины».

34

Постскриптум к пустословию

А еще вот что: отвлекаясь от непотребного, вычитал я у Александра свет Сергеевича, что воспоминания есть самая сильная способность души нашей и им очаровано всё, что подвластно ему.

И оглядывая предания старины недавней, по колее пробираясь, узрел я неведомое мне, доселе скрытое, узрел то, что никто никогда не отнимет — ключик в яйце, яйцо в ларце, ларец на дубу, на дубу птица какаду, эт цетера. Жизнь кувырком да с прискоком, а это — то, что всегда с тобой. Открытие, конечно, не ахти какое, и, думаю, что подельник мой, что во время оно приручал меня ненавязчиво к Басё, нашел бы подходящую строфу.

Басё тамиздатовского формата до поры до времени лежал в ящике его стола и открывался иногда, на полстраницы, крайне на две, вразброс, под настроение. Настроение чаще всего соответствовало интерьеру, тихий и грустный Басё был хорош и под спитой чай, густо унавоженный желтым сахаром, а без грязного снега за засраным голубями окном, было бы даже слишком хорошо.

Сизые иероглифы на стекле, щербатую тарелку с окурками и поэта Бамбуковой Печали стоило бы придумать, если бы этого не было на самом деле — так всё в унисон ложилось на картинку, затушевывая и нас заподлицо, серенько и буднично, почти силуэтами — и хокку подходящее искать не приходилось:

Стократ благородней тот