Хуже некуда

Супругу Акила звали Перлита де Зубия. Помните фильм о чилийском поэте Пабло Неруда и почтальоне? Так вот, Перлита — вылитая жена почтальона в том кадре, когда она стягивает блузку посреди пустого кинотеатра. Крепкие округлые формы, от которых сосет под ложечкой и хочется благоговейно преклонить колени. Если вы умудрились пропустить такой шедевр (я имею в виду испанский оригинал, а не итальянскую копию), позвольте дать вам совет: обязательно посмотрите. Во-первых, это лучшее из творений «Синема». И потом, вы бы хоть немного поняли Перлиту. Семь лет своей жизни она посвятила Саенцу. Мало ли кто и что слышал за это время. Тактичное умолчание — святой долг там, где не вступают в силу иные, более важные соображения. Да-да, конечно, подслушивать тайные мысли женщины — провинность, в которой не всякий рискнет сознаться, а уж обнародовать их — все равно что наступить на могилу матери. Однако у меня есть на то веская причина. Какая? Предпочитаю не говорить. Может, со временем само прояснится. Так или иначе, следующий отрывок поможет вам вникнуть в отношения между Акилом и Перлитой.

Помню, когда мы были совсем юными… Стоял теплый осенний день, и один парнишка увел меня на поле, чтобы заняться любовью. Помню, мы просто лежали в тени деревьев, растущих по краю поля, а вокруг золотились крокусы. Еще немного, и седые дамы придут собирать урожай шафрана.

Поначалу мы оба сгорали от желания, и вдруг парень ложится на спину и начинает успокаивать меня, будто резвую кобылку, и вот его штука съеживается, обвисает, и я удивляюсь: чего это он? А мой приятель срывает цветок, выворачивает — получается желтый-желтый колпачок — и надевает на обмякшую крайнюю плоть, и смеется, негромко так, и я думаю: затем ты сюда пришел, что ли? С крокусами баловаться? Я-то здесь за другим, я жду чего-то большого, горячего. А он обхватывает свой конец ладонью, и тот, как по волшебству, принимается расти, вот уже кожа раздвинулась и выскользнула пурпурная головка, но все происходит настолько нежно, что крокус остается там же, на своем месте. Теперь он прикрывает «глазок», будто желтый сосочек на крохотной лиловой груди. Блаженная улыбка парня медленно превращается в оскал, и внезапно цветок взлетает на воздух, подхваченный мощной переливчатой струей. Все кончено, а мой приятель по-прежнему скалит зубы.

Нашел над чем потешаться! Я обеими руками колочу его по груди, снова и снова, а он хохочет. «Доволен, да? — кричу я и, приподнявшись на колени, тычу в себя пальцем: — Зачем, по-твоему, вот это? А это? — указываю на его штуку, лениво развалившуюся на мокром животе. — Он был нужен мне! Здесь, внутри».

Конец начинает расти на глазах, однако парень снова берет истекающий соком любви цветок, надевает его на палец и этим пальцем, нежно, почти щекоча, ублажает меня до изнеможения. Когда я без сил падаю на его тело, все еще сердитая внутри, где так и не получила ничего большого, друг шепчет мне на ухо: «Перлита, Перлита, видишь старух на том краю поля? Они пришли за крокусами. Мы много раз были вместе, Перлита, мы с тобой, но ведь и ты однажды одряхлеешь, наденешь черное платье, и настанет пора сбора шафрана; что ты вспомнишь тогда? Только этот день».

Конечно, он ошибся. Мое имя Перлита де Зубия. И мне не быть старухой в черном платье. Я одеваюсь в Мадриде, Париже и Милане. Мои наряды не годятся для того, чтобы собирать урожай шафрана или пшеницы на предгорьях далекого запада; в них не станешь мотыжить, полоть, готовить домашний сыр или резать птицу.

Хотя нет, он был совершенно прав, тот юный парень, что надумал сделаться велогонщиком, покинул деревню и поманил меня за собой — о нет, не Акил Саенц, а простой селянин, который тоже кое-чего достиг за счет огромного самообладания и тактических умений. Я по сей день прекрасно помню его.

Понимаете, к чему все это? Мне кажется, близость неразлучна со смехом. Только очень, очень глубоким. Бывает такой, идущий прямо из живота. Но секс — это хохот, зарождающийся еще ниже. Ведь как мы смеемся? Говорим: «Ха-ха-ха» — и все? Ну нет. Если это по-настоящему, то мы задерживаем дыхание, и каждый вздох приходится проталкивать вовнутрь, в глубину, туда, пониже живота, и потом выпускать наружу, и снова задерживать, и снова выпускать. Похоже на оргазм, да?

А вот близость с Акилом никогда не значит хохот. Нет, я не жалуюсь, все у нас чудесно. Великолепно. Потрясающе. Напрягая каждую жилку, мы поднимаемся на крутые вершины, а затем наступает триумф — сумасшедший, головокружительный спуск. Но в нашей любви нет места крокусам, ей незнакомы ласковые шутки. Иногда я думаю, каким будет мое последнее воспоминание страсти, когда я стану совсем, совсем седой и неприступные вершины растают во мгле за горизонтом, а лето, как и прежде, рассыплет под ногами желтые цветы?

Надеюсь, читатель простит меня за нескромно разделенное признание. Поверьте, я не желал никого очернить.

Пятый этап

— А почему бы вам не спросить антрополога? — говорит козопас.

Я стою посреди древней дороги, уводящей на склоны Сьерра-Морены. Громадные булыжники наполовину погребены под бурой кварцевой пылью. Мой «лендровер дефендер» припаркован у широкого колодца, окруженного низкой каменной стеной. Головастики с маленькими ножками поднимаются на поверхность подышать. Какие крупные, почти с куриное яйцо. Грязновато-зеленые рты впиваются в гладь воды. Наши глаза встречаются.

Странно, лягушке здесь нипочем не выжить. Может быть, это особенный вид и вся их жизнь проходит в колодце? Разве что подземные каналы ведут куда-то еще, вдаль?

На обратном пути мое внимание привлекла каменная стена. Машина бесшумно встала. Белый ветер заглушил шипящее радио, зато принес тихий звон козьих колокольчиков из оливковой рощи. Вскоре навстречу мне вышел пастух с овчаркой. Расспросив его о здоровье, о стаде, я как бы ненароком завела разговор о братьях Сото, и тут он выдал свое предположение.

Что-то новенькое.

— Какого антрополога?

— Того, что прилетал на геликоптере.

— Геликоптере?

— Летательном аппарате вроде аэроплана, только с пропеллером вместо крыльев. Иными словами, крыло расположено на крыше кабины, похоже на тележное колесо и постоянно крутится. На хвосте размещен другой пропеллер, повернутый вертикально. Он позволяет регулировать вращательное движение первого. Вертолету не требуется длинной посадочной полосы, вследствие чего…

— Нет-нет, я знаю, что такое вертолет. Расскажите лучше про антрополога.

— Так он представился. По профессии. Мне и этого хватило. Козы его совсем не интересовали. Полагаю, главным образом его заботили старинные предания.

— Он прилетел один?

— О да.

— Испанец?

— Явно не местный, хотя… с другой стороны, — старик обвел взглядом безлюдные величественные скалы, — с местными у нас тут негусто. Но я понимал каждое слово.

— Он хотел услышать старинные предания?

— Именно.

— И вы рассказали о братьях Сото?

— Среди многого прочего.

— Но эту историю тоже. Можно и мне послушать?

Мы пошли по красному песку в оливковую рощу. В кронах могучих серых деревьев играли солнечные блики, время от времени рядом позвякивали колокольчики, горячий ветер отдавал козьим духом, негромко жужжали мухи над спящей собакой, и старик поведал мне о братьях-висельниках из Вента-Кемады.

Забираясь обратно в «лендровер», я спросила, не припомнит ли мой собеседник регистрационный номер вертолета.

— Все таблички были замазаны. Я еще подумал: как необычно для антрополога.

— А что, они к вам часто наведываются?