Когда отцветают травы

Она поинтересовалась:

— А вы зачем сюда-то приехали? У вас ведь там лучше, места богаче.

Андрей долго молчал, потом сказал:

— На то есть причина. Видишь ли, Анна Егоровна, долго рассказывать, как это все получилось. Да и зачем?

— А вы рассказали бы. Может, горе какое? Поделитесь — легче станет.

— Всё с той войны, проклятой, — вздохнул Андрей. — До нее счастливым человеком был, а вернулся — счастья нет. Станицу разорили, хата моя сгорела. Семья погибла при бомбежке. Одна яблоня уцелела. Возле хаты росла, и на стволе у нее известки чуток сохранилось. Белила ту яблоньку Христина каждый год. Христина, Христина!.. И сынишка с ней погиб тоже Никифор…

Аннушка видела, как сгорбился Андрей и развернутая газета белела в его руках неподвижно и странно.

— Новым всё стало в станице. И хаты новые, и жизнь пошла по-новому. Горем долго не проживешь. Стал я работать в колхозе, на старом пепелище хатенку построил. Один в хате, конечно, не жилец: пусто, холодно, неуютно. Думаю, нашлась бы женщина чуток похожая на мою жену покойную, взял бы ее к себе. В сорок с гаком и при моем горе нельзя не думать о семье. Бобылём-то умирать не хочется!..

И жила там одна казачка. Ну, девушка — не девушка, как бы сказать, разведенная… Моложе меня. Приглянулась. Познакомился с ней. Гулять нам по ночам в поле, да на речке не пристало: возраст у меня не тот — люди смеяться будут. Выложил ей свою думку напрямик: так, мол, и так — давай поженимся, Нина, будь у меня хозяйкой в доме.

Она, конечно, сразу не согласилась, всё как будто присматривалась ко мне. Но через месяц мы все-таки устроили свадьбу.

Стали жить. Полюбил я, молодость вспомнил… Легче на сердце стало. Жил не то чтобы богато, но и не бедно. Покупал ей разное барахлишко — пальто там, платья шелковые. Старался её побаловать, во всем угодить.

А на втором году жизни увидел, что ошибся в ней.

Всё наряжается, да перед зеркалом крутится. Работать не хочет. «Андрей, — говорит, — неужели ты меня, молодую жену свою, не прокормишь?» «Как не прокормлю, — отвечаю. — Да ведь люди укоряют». «А ты живи, — говорит, — не для людей, а для себя». Ну, это уж мне вовсе не по душе — жить только для себя. Я привычный к коллективу, на фронте без друзей не мог и дома не могу. А в станице на меня коситься стали, потому что все при деле, а Нинка дома сидит. Не любили ее там.

Но молчу. Обижать не хочу. И зря. Скоро она сама меня обидела. Стала по вечерам из дому уходить на танцульки, на вечеринки. А я сижу в хате — куда ж мне на танцульки?

Ну, и это бы еще ничего: она ведь молода, повеселиться хочет. Да вот беда — уж и сплетни поползли по станице, что Нинка вольно себя ведёт. То с одним, то с другим. А я-то по простоте своей думал, что будет она доброй хозяйкой и не только женой, но и матерью. В душе-то у нее оказалась пустота…

Пробовал совесть пробудить, увещевал, говорил по-хорошему, а она только смеётся: «Брось, Андрей, неужто мне и сходить никуда нельзя?»

Дошло до точки. Повздорили крепко. Я прогнал ее: «Иди, — говорю, — туда, откуда пришла». Она в слёзы: «Андрей, прости, буду хорошей женой». Но я ведь вижу, что это у неё не от чистого сердца, а потому, что испугалась. И характер у меня твёрдый: решил — так и будет.

Остался опять один. И грустно, и стыдно перед светлой памятью Христины. «Эх, — думаю, — Андрей, бывалый ты человек, а порченое яблоко не распознал».

Заколотил на хате окна и уехал. Подался в Сибирь, в Казахстане побывал, в шахтах работал, лес сплавлял. А места себе всё не найду, и всё мне не хватает моей Христины. Пора бы уж забыть, война давно была. А нет, не забывается!

— Такое не забудется, — отозвалась Аннушка. — У меня вот тоже Алексей не вернулся…

— Знаю, — тихо сказал тракторист.

Снова тот же голос подал команду громко и весело:

— А ну, посумерничали и хватит. Васильков, заводи!

Андрей встал, медленно свернул газету и пошел к трактору.

Трактор опять зачихал, потом заработал ровно, неторопливо. На току вспыхнули электрические огни, и звезды, царившие над миром, потускнели, померкли и отодвинулись далеко.

Анна поспешно спрятала узелок, стала на своё место и снова принялась подавать снопы. Серп с хрустом рассекал сухую солому. Распущенные снопы ползли по транспортеру: один, другой, третий — много снопов добротной, спелой ржи.

Улучив момент, Аннушка поискала взглядом Андрея. Она чувствовала, что общее несчастье сближает их. Андрей стоял возле трактора, прислонившись к крылу, и смотрел на бегущий приводной ремень. Свет от лампочки, висевшей над головой тракториста, подчеркивал глубину резкого шрама на щеке. Днём шрам был не так заметен.

Наконец, уже под утро, когда были обмолочены все привезённые с поля снопы, работа прекратилась. Все так устали, что даже хохотуньи девчата не подавали голоса.

Ток быстро опустел. У молотилки, у штабеля туго завязанных мешков появился сторож — древний старик с посохом. Аннушка замешкалась и пошла домой позже всех.

За гумном, по дороге в деревню одиноко шел Андрей. Анна узнала его по рослой, чуть ссутуленной фигуре. Она прибавила шагу и с бьющимся сердцем догнала тракториста.

Она заметила, что Андрей шел очень уж медленно. Возможно, он хотел, чтобы она была рядом с ним. Но Аннушка отогнала прочь такое предположение.

Поравнявшись, она сказала:

— Вы же купаться хотели! Вот тропа. Здесь река рядом.

— И в самом деле, — оживился Андрей, — Пожалуй, пойду на речку, умоюсь, а может, и выкупаюсь. Идём вместе?

Аннушка хотела было отказаться, но почему-то послушно пошла за ним. Река протекала метрах в трехстах от тока, за обширным отлогим лугом. Луг был совершенно чистый и гладкий, и только у самого берега плотной стеной рос ивняк.

Забрезжил рассвет. Можно было уже различить головки отцветающей ромашки и засохшего клевера, валявшегося на белесой тропинке. За рекой занималась заря, робкая, ранняя. Звезды в небе мерцали спокойно, неторопливо, но вот одна из них, сверкнув вдалеке, упала искоркой куда-то в травы. Аннушке, как в детстве, захотелось бежать туда и найти эту звезду, взять ее в руки и узнать, холодная она или горячая. Потом принести звёздочку домой, положить в стакан и, просыпаясь по ночам, любоваться её трепетным голубоватым неземным светом.

Подошли к берегу. Андрей молча опустился на влажную от росы траву, скинул пиджак и разостлал его на земле.

— Садись, Анна Егоровна!

Аннушка, поколебавшись, села, не слишком рядом к нему. И внезапно ощутила прилив нежности и тепла, идущего неведомо откуда: то ли от воды, которая бывает по ночам теплая, то ли от звездного света, а может быть, от зари или слабого утреннего ветра, насыщенного туманами.

Ей вспомнилось, что давно, очень давно она вот так же сидела с Алексеем на берегу, и тогда ее охватывало вот такое же чувство, такое же удивительное тепло. Она была благодарна Андрею, который вновь помог ощутить забытое, то, о чём на протяжении многих лет она не могла и думать, поглощенная суетными будничными делами и заботами.

Андрей тоже, вероятно, вспоминал вечера, проведенные с Христиной на берегу далекой Кубани.

Оба долго молчали. Потом тракторист взял ее за руку бережно и ласково.

— Доброе утро начинается! — сказал он. И опять пахнуло от него таким хорошим и знакомым запахом машинного масла и табака. — А звёзды, звёзды как часто падают! Смотри, вон, опять!..

— Сверкнула звёздочка, — тихо ответила Аннушка.

Андрей выпустил ее руку из своей большой я теплой ладони и молча спустился вниз. Наклонился, попробовал воду рукой и весело сказал:

— Можно купаться!

Он скрылся за кустами, разделся, бросился в воду, взбудоражив тишину своими всплесками и фырканьем, и поплыл саженками к другому берегу.

Аннушка тоже спустилась к реке, как когда-то девушкой распустила волосы и почти благоговейно умыла усталое лицо свежей водои с запахами тины и кувшинок. Она снова почувствовала себя молодой, неутомимой, проворной, и ей захотелось петь. Но петь она постеснялась и, поднявшись снова на обрыв, причесалась, надела платок и, полулежа на разостланном пиджаке, смотрела на небо, ожидая, когда над горизонтом опять бледной искоркой мелькнёт падающая звезда.