Низость

Даже Мо не умела целыми днями, каждый день курить черутс и пить красное вино, и таким образом любить жизнь, в которой она всему сказала «да». Она умерла как раз накануне моего двенадцатого дня рождения. Они не пустили меня на ее похороны.

Я до сих пор люблю ветер.

По дороге к автобусной остановке я делаю крюк, чтобы не идти по Бридж-Роуд, где всегда полно известного в этом районе хулиганья. Эта необходимость и самое хулиганье вгоняют меня в охуенную депрессию. Взамен я пробегаю мимо двух собак, задравших морды под порывы ветра. О качестве района всегда можно судить по его собачьим созданиям. В этой части Л18, к примеру, улицы кишат замызганными мутными созданиями не поддающейся идентификации породы. Но если пересечь железную дорогу и подняться к парку, где мы одно время жили, и где сейчас поселился Син, собаки приятно выглядят и послушные. Это наблюдение принадлежит отцу Джеми. Это была одна из первых вещей, которые он мне сообщил, когда Джеми впервые повел меня знакомится с ним и миссис Кили. Я тогда спросила у него, вся из себя сама невинность, почему у местных псин, даже у щенков, такие измученные морды. Хорошие они люди, предки Джеми. Одна мысль о них – и у меня снова падает настроение. Возникает такое страшное чувство внизу живота, что я больше никогда их не увижу. Что мне больше не суждено просто заскочить на чай по дороге домой из универа, или пойти пропустить по кружечке в «Благотворительной аптеке» с его отцом и его бандой старых аферистов. С того вечера я избегаю любых контактов с Джеми. Заметьте, не пересекаться с ним оказалось несложно, он вроде как уехал на выходные с ней на Озера. Вернуться он должен этим утром, примерно сейчас он выезжает на Мб. Ее рука у него на коленке, а его близорукие глаза светятся счастьем. Или, возможно, не светятся. Вдруг она сказала «нет», и пялит тусклые глаза в окно, сложив руки, а он чувствует те же пустоту и печаль, что и я. Даже не знаю, что заденет меня больнее – увидеть его грустным или счастливым?

Я прогоняю эту мыслишку и припускаю бегом до автобуса, переполненного стариками и подростками-мамашами с шумливыми младенцами. Сую деньги за проезд и протискиваюсь в заднюю часть автобуса. На середине прохода водила зовет меня обратно и требует показать студенческий. Голос его звучит скрипуче и ласково, образуя странное несоответствие с его внешностью – бритая под ноль голова, нос боксера и руки работяги, едва различимые под большими столбиками монет.

– У меня нет, – говорю я. Он пожимает плечами.

– Значит, полный билет, разве нет?

Я складываю лицо в гримасу, отшлифованную до совершенства. Мое выражение для получения того, чего я хочу. Я без зазрения совести пользуюсь им, и, за исключением папы и Джеми, большинство мужиков на него ведутся. Вроде, срабатывает. Его лицо расплывается в улыбке, и я, усмехнувшись, снова толкаюсь в проходе.

– Эхммм, не так быстро, мисс. Мне надо видеть студенческий, или заплатите полную стоимость.

Несколько ребят начинают нетерпеливо шушукаться, а толстая девчонка в спортивном костюме рядом с двумя мальчиками испускает долгий раздраженный вздох. Я оборачиваюсь и вижу его глаза, улыбающиеся мне в зеркале.

Самодовольный гондон. Явно прется от этого жалкого огрызка власти, которые ему в виде подобных ситуаций подбрасывает на бедность судьба, а то ж вне водительской кабины он пустое место. Унылый мудозвон с никакой жизнью. Я швыряю недостающие деньги и с важным видом шагаю по проходу. Размещаю себя посередине заднего сиденья между каким-то дедком, воняющим ссаниной, и двумя девчонками с моего курса – блондинкой и жгучей брюнеткой, ни одна из них меня не признает. Блондинка носит крохотный желтый джемпер, настолько тесный, что ее грудь кажется деформированной. Она громко разглагольствует характерным застенчивым тоном студенточки о своей холодной, равнодушной матери и отсутствующем отце. Терпеть не могу, когда люди используют родителей в этом самоаналитическом духе. Это поверхностно и совершенно не нужно.

Компания школьников, у которых на физиономии написано, что они нюхают клей, вваливается в Токстифе. В одном из них я узнаю Доминика Майерса из нашего спортзала. О’Мэлли крепко прижал его как следующего Ши Ниари, у него явно есть боксерский потенциал. Вы бы видели, как он танцует. Но это не главное его достоинство. Он обожает спорт, но не станет связывать с ним всю свою жизнь. Не то, что Тони, сын Лайама Флинна. Ему всего десять лет, но единственное, что его интересует, это бокс. Он весь в нем. Вроде как рождественским утром, в прошлом году – все малолетки рассекали по парку на этих своих микроскутерах. А малыш Тони нет, отрабатывал удары. А потом, днем, Лайам пошел искать О’Мэлли забрать ключи от спортзала, чтобы он немного потренировался с грушей. Тони, он талантливый, но только благодаря неуклонным стараниям и жесткой работе. Это у него не от природы, в отличие от Доминика и пары других ребят, подающих у О’Мэлли надежды. Я к тому, что Тони работает ногами практически идеально и знает комбинации, которые меня дезориентируют, и он определенно наделен боксерским телосложением – тонкая талия и широкие покатые плечи. Но он не умеет чувствовать ритм боя. В его движениях нет плавности, спонтанности. Все равно, что смотреть, как белый парень танцует под ритм-энд-блюз. А О’Мэлли понимает, что профессионалом ему не стать, но не отстает от него, чтобы папу успокоить, что, если вы спросите меня, чересчур жестоко с его стороны. Он посадит пацаненку сердце.

– Ну ни хуя ж, пацаны! Зацените! – самый старший и потому самый голосистый в компании показывает на прелести блондинки. – Это же младшая сеструха этого долбоеба Джордана!

– Эй, Джордан-младшая – покажь сиськи! – чирикает его кореш.

– У тебя же там силикон, нет, скажешь, подруга? Слышь, давай, покажь, заценим!

Она никак не реагирует. Сверлит взглядом одного за другим по очереди.

– Ой, отъебитесь лучше, дети. Вы не умеете обращаться с такими девушками как я – ни один из вас!

– Ой, ну на хуй, я ж тебя не прошу выйти замуж и все такое, – парирует он. – Хотелось только на сиськи позырить!

Его пацанва гогочет над его репликой, все, кроме Доминика, который заметил меня и пригибается на своем месте, делая вид, что он не с ними. Она – симпатичная и сисястая блондиночка, но на ней стоит клеймо девушки, неспособной найти себе парня, который станет уважать ее и заботиться о ней. Она мейнстрим. Типично привлекательная. Большие голубые глаза, тяжелые груди, кожа медового оттенка, изящненький носик-пуговка, колгейт-улыбка. Но в ней нет ничего своего. Как сказал бы Билли, реальное место для слива спермы. А ее подружка, в которой есть что-то от По-кахонтас – совсем другое дело. В ее красоте присутствует некая совершенно немужская эстетика. Такая, что либо притягивает, либо напрочь отталкивает тебя. Она потрясающее красива. Ее скулы резко очерченные, словно она постоянно посасывает плохо сделанную самокрутку, а ее глаза – один сплошной зрачок. Рот сердитый и немного кривоватый. У нее ассиметричная красота. Как по заказу для «Вог». И гетеросексуальная, просто жопа. Ох, ну хватит, Милли.

Я достаю расписание из сумки и зрелище папиного почерка вызывает у меня новый приступ комплекса вины.

Первая лекция в 12:00 – «Классическая литература», читает д-р Халлам в поточной аудитории Эдварда Нотона- затем «Постмодернизм и литература» в политологическом корпусе. Вторник и среда просто смертоубийственны, зато четверг почти пустой, а пятница, благослови ее Господь, абсолютно свободная.

Я схожу на углу Кэтрин-стрит, чтобы не быть затоптанной толпой студентов на верху Мертл-стрит. Сама мысль о том, чтобы лицезреть их в массе заставляет меня содрогнуться. Автобус отъезжает, и я подмигиваю Покахонтас. Сворачиваю направо на Перси-стрит, потом резко забираю налево на Саут-Бедфорд-стрит, где у детской площадки даю себе передышку. Я люблю просто так постоять и посмотреть на здешнюю малышню – они сногсшибательные. Здесь встретились все расы, что только живут под солнцем, иногда потомство общего отца или матери, или нескольких. Для меня этот маленький детский садик – выставка всего, что есть особенного в Ливерпуле 8.