Последнее лето в национальном парке (СИ)

— Про тяжелую жизнь людей в дореволюционной России, — ответила она мне тут же из кухни, — и помещиков-кровопийц.

Я начала читать, и уже на второй странице, где бабушка — помещица выходит с кровавым ротиком от заболевшей внучки, поняла, что меня разыграли, и забилась в угол дивана.

У Барона была привычка нависать над собеседником, и для сохранения границы минимального жизненного пространства тот вынужден был отступать (эту границу могут переходить только дети с родителями и влюбленные, что, как правило, не соблюдается в переполненных автобусах). Таким образом, мы за ночь обошли дом несколько раз, причем Барон лично изображал Дракулу, откидываясь назад, размахивая рукавами и скаля свои белые зубы, не ведавшие до сих пор флюсов и бормашин.

Европейское происхождение вампиров было очевидным, но мы оба сошлись на том, что нечисть, по-видимому, заводится в Карпатах, в тех местах, где обнаружены неизвестно откуда взявшиеся экзотические каменные глыбы, более древние, чемсами Карпаты. Злачное местечко имелось, конечно, и на горе Броккен, где в Вальпургиеву ночь на первое мая происходят панъевропейские симпозиумы неформалок, но это была другая тусовка без участия кровососущих спецов.

Спустя несколько лет испанский невропатолог Хуан Гомес Алонсо связал появление вампиризма с его сверхчувствительностью, гиперсексуальностью и привычкой бодрствовать по ночам со вспышками эпидемий бешенства, свирепствовавшими в тех краях по свидетельству исторических документов. Но мы этого еще не знали и систематизировали свои знания о способах борьбы с вампирами (осиновый кол, колокольный звон, серебряная пуля, обезглавливание и предметы христианских культов), пытаясь выбрать наиболее действенную методику без серьезного научного обоснования.

Барон наотрез отказался носить на шее венок из чесночых головок, уповая на свой протестантский крестик. Но я красочно описала, как уже укушенная кем-то Баронесса снимает этот крестик с нетрезвого сонного мужа (задача плевая!) и придвигается клыками к беззащитной розовой шее. Барон вздрогнул, поскольку все сходилось — у Баронессы были трансильванские предки, странные способности и таинственный шрам на шее, происхождения которого он и сам не знал.

Перейти к оборотням-вервольфам напрашивалось само собой, но из хозяйского окна поступило предложение не мешать людям спать. Подыматься в кромешной тьме по лестнице после таких разговоров было страшновато, и я постаралась сделать это как можно быстрее, пока Барон милостиво согласился постоять пару минут на крыльце.

— Вопреки всему, лето началось, — думалось мне перед сном, — но я уже не внучка. А тут еще оборотни!

Я вспомнила, что в славянских мифах в оборотней-волкодлаков превращались участники свадеб.

Волкодлаки — это и волки, и медведи. Говорят, что совсем рядом, в Ужвинтяйской пуще прошедшей зимой видели медведя…

Тут мои мысли заскользили по накатанным рельсам — я вспомнила вещий сон Татьяны Лариной, где медведь, словно местный бог Пизюс, отдавал невесту своему куму и тут же исчезал, сам превращаясь в этого зловещего кума-жениха. Где-то здесь, совсем недалеко, в лесах бродил безумный Локис, и невесте никак не хватало любви, чтобы изгнать зверя из его разрываемого страхом тела, как это удалось в Карпатах маленькой дурочке из сказки Шварца.

Последний медведь мне и приснился, он уже давно бросил свою принцессу и сейчас обижал невинных девочек в пушкинском заповеднике, намереваясь скрыться потом от алиментов в Мценском уезде на дворе скучающей купчихи…

Первый кино-любовник Советского Союза! Избави мя от лукавого!

Глава 2

Этим утром должен был появиться вдовствующий Генрих, отец Барона, которому, наконец, надоели всем известные радости сочинского побережья. Мы ни разу не встречались, хотя были наслышаны друг о друге предостаточно. Его поселили в Нижней Пакавене, облюбованной нудистами, но в день приезда узреть почтенного папашу мне так и не удалось, так как он мгновенно (не думай о мгновеньях свысока!) подружился со своим молодым хозяином Витасом и до глубокой ночи, не выходя из комнаты, обмывал начало летнего отпуска.

Следующим утром меня посетил Таракан с весьма важным сообщением — дедушка готов нанести визит лучшей подруге своего сына и просит узнать — дескать, нет ли у нее какой-нибудь малости от головной боли.

Дедушка, по-видимому, уже имел точные сведения относительно того, что я привезла изрядное количество медицинского спирта, списанного в одном месте за полной ненадобностью. Я передала, что официальная встреча состоится в нашей беседке, куда минут через двадцать и будет подан завтрак, но дедушка явился уже через минуту (вероятно, он поджидал внука за ближайшим углом), мы поздоровались, и я быстро передала его для знакомства своему хозяину Юмису. Таракан вежливо осведомился об особенностях сегодняшнего меню.

Он искренне ценил те дни, когда ему удавалось позавтракать до того, как я встану — в этом случае этот растущий организм еще раз завтракал вместе со мной.

Юмис с Генрихом оживленно разговаривали, стоя боком у беседки, куда я носила творог со сладкой подливкой из порошка какао и куски фальшивого зайца с грибным соусом. Под фальшивым зайцем в местных кулинарных отделах значилась гигантская говяжья котлета с вкраплениями свиного сала, то есть у зайца подразумевался спереди пятачок с рогами, что, безусловно, отдавало фальшью. Ближайшие к столу глаза у обоих фигурантов были скошены, и беседа прервалась на полуслове, когда я вынесла заветную бутылочку, именуемую в народе «раиской» (0,33л) со спиртовой настойкой на перегородках грецких орехов (главное — разводить крутым кипятком!).

Каждому досталось по сто пятьдесят грамм, то есть по три «двойных», от чего разочарованные жизнью герои Хемингуэя за вечер напивались в стельку. Мои визави жизнь любили страстно и были гораздо опытнее рефлектирующих питомцев дяди Сэма, признаваемых в наших литературных кругах, по странной нелепости бытия, за настоящих мужчин. Эта малость существенно улучшила утреннее самочувствие моих соотечественников, и Юмис при этом закурил, а Генрих заворковал, оказавшись при более тщательном рассмотрении представительным моложавым шатеном со старомодными манерами послевоенного обольстителя, до сих пор приносившими ему лавры в среде молоденьких студенток (когда я был на конференции в Праге…, когда я был на симпозиуме в Варшаве…).

Во враждебное зарубежье его явно не пускали, и через полчаса он исключил меня из состава своих избирателей, решив не растрачивать чары впустую. Юмис, напротив, остался весьма доволен мной, поскольку я нарушила под благовидным предлогом приезда старого Барона строжайший запрет его супруги (не подносить!), и ему не пришлось рыскать по деревне в поисках утренней рюмочки.

Я показала Генриху турбазу, где была масса всяческих удобств — библиотека, газетный киоск, телевизор, летний кинотеатр, спортплощадки и душевые с гладильней. Можно было ходить в местную столовую, но мы посещали только маленький бар с огромным мобилем в виде соломенной утки под низким потолком. Туристов было великое множество, но они, странным образом, почти не просачивались за пределы турбазы. Дня два их инструктировали, как нужно отдыхать, делая всем подряд, на всякий случай, показательное искусственное дыхание, а потом уводили в дальние походы. Возвращались они уже парами, готовили веселый самодеятельный концерт и уезжали восвояси. Им было не до леса, но в их распоряжении были кустистые поляны вокруг базы, где постоянно горели прощальные костры и прощальные поцелуи.

Еще в прошлом году по вечерам на турбазе играли ленинградские музыканты, и мы ходили любоваться на высокого бородатого музыканта Сан Саныча, руководившего оркестриком с упоительной элегантностью.

Музыка начинала играть во время вечерней дойки, и молоденькая жена Сан Саныча тут же являлась к Жемине за молоком со светлой веревицей на чистом лбу и в длинном льняном платьице с красной вышивкой по подолу. Она становилась у большого бидона с крошечной дырочкой на боку, залепленной эпоксидной смолой, а Юмис всегда крутился рядом и тяжко вздыхал от невыносимой прелести этого зрелища.