Клон-кадр

Я поднялся со скамьи и двинулся (для экономии времени, хотя времени у нас было — хоть отбавляй) навстречу Клону.

Шпиль этого почти сразу показался из-за пыльных крон и теперь дамокловым мечом нависал над нашими головами. Ни одна скульптура Церетели (включая квинтэссенцию мирового дурного вкуса — памятник Петру I) не производила на меня такое гнетущее впечатление. Я хочу сказать: от него действительно вставляло, от него начинался какой-то мини-бэд-трип.

Еще раз: не каждое здание способно таким же отталкивающим образом демонстрировать превосходство архитектуры над людьми — превосходство как в плане вечности, так и в плане своей массы и физических параметров. Если замыслом безумных проектировщиков было именно это — что ж, оно им удалось.

Мы молча шли по направлению к назойливо маячившему над улицей шпилю, даже не обсуждая то, что оное направление как-то само собой выбралось из всех возможных (а их всегда бывает огромное количество — даже больше, чем количество градусов в развернутом углу) траекторий.

Мы должны были побывать там. Мы оба об этом знали. Настолько явно, что даже не обсуждали и не синхронизировали действия. Знали — даже не на уровне подсознания.

Архитектурный монстр открывался нашим глазам по мере приближения к его подножию — часть за частью, ярус за ярусом, этаж за этажом. Точнее было бы сказать: здание за зданием. Отсюда это действительно казалось нагромождением разных и существующих отдельно друг от друга зданий, сваленных кем-то в гигантскую общую кучу Наподобие куч металлолома на Речном вокзале. Тех, которые можно было разглядывать с другого (тушинского) берега водохранилища в окуляр видеокамеры с многократным приближением — раз в несколько лет их вывозили на баржах неизвестно куда.

Ворота прилегающей к этому территории (зеленый газон цвета автобусных поручней, гектары абсолютного, невозможного в природе цвета) оказались приоткрытыми. Ровно настолько, насколько они были приоткрыты утром, когда я проезжал мимо в автобусе (в своем первом на сегодня автобусе). На кованом чугуне не висело ни одной таблички, ни одной надписи с наименованием учреждения, которое за ними находится. Для проформы мы, разумеется, поискали взглядом блестящие отдраенные прямоугольники с пафосной надписью витиеватым шрифтом — такие, которые вешают на свои ворота ох…евшие от обилия денег конторы с охраняемой территорией, — но их отсутствие было настолько очевидным, что для убеждения в бесполезности действа нам хватило доли секунды. А потом мы просочились между створок ворот (достаточно узкий промежуток, с обеих сторон — черный чугун, настолько массивный, что не поддался бы и под натиском роты солдат) и вошли на территорию. На зеленую, люминесцентную территорию.

До самых входных дверей мы не встретили ни одного человека. Ни дебильного охранника с пулезащитной физиономией, ни озабоченно-зашуганного клерка. Ни директора со сложным выражением лица, шагающего по направлению к черному (как вариант — темно-серый металлик) лимузину со шлейфом прихлебателей в хвосте. Ни одного из тех, кто по законам жанра должен муравьями суетиться у подножия такого большого здания в центре такого большого города.

А над единственным на всю конструкцию подъездом висела записка. Не табличка, не рекламный баннер, не монументальная и навеки выгравированная надпись буквами размером со взрослого человека, а именно записка. Распечатанная на компьютере (набор используемых шрифтов — минимален, курсив и полужирный: не использовались). Формат записки: А4.

Записка гласила:

Таким был ее полный текст. Я хочу сказать: больше она ни о чем не гласила.

— Fingerbuck — это что, пальчиковый доллар? — предположил Клон.

— Нет, это анаграмма от Fuckinberg. Это дерьмо — тоже его собственность. Видать, человек просто уже не знает, чем ему заняться и куда вложить свои пальчиковые доллары.

— Одной буквы не хватает, — произнес Клон, подумав. — «Факинберг» пишется так: FuckinGberg, — добавил он, делая акцент на G.

— Окстись, Клон. Ты имеешь дело не с производным английского слова fucking, а с транслитерацией фамилии человека, который был рожден в России и всегда писал ее русскими буквами.

— Ну, может быть. А вообще-то мне пох…й.

Входные двери были дубовыми и вращающимися. Как и любые дубовые двери, открывались (читай: вращались) они очень неохотно. Еще до того, как мы оказались внутри, нас обдало из-за них свистящими сквозняками, гнилостными порывами и какой-то резкой, подвальной сыростью. Казалось, что там, куда мы собирались зайти, прыгают жабы и растут грибы.

А после того как мы прошли эти несколько метров (по окружности, отделенные тяжелыми дубовыми перегородками как от того, что снаружи, так и от того, что внутри), — после этого нашим глазам открылось то, что мы даже не могли себе представить. Запрокинув головы вверх, мы бесконечно долго стояли с видом детей, которым первый раз в жизни показали вблизи жирафа.

Дело в том, что: там не было ни внутренних стен, ни потолков, ни перекрытий. Внутри все здание было абсолютно полым. Так же (только в миллион раз меньше) изнутри должна выглядеть шляпа, перевернутое вверх дном мусорное ведро или наперсток уличного лохотронщика.

Я хочу сказать: это была действительно полая конструкция. Даже карточный домик устроен сложнее.

Здесь не горел электрический свет. Все освещалось только через окна, абсолютно наугад и хаотично разбросанные по пространству. В общем полумраке они напоминали какую-то жуткую, бэд-триповую, психоделическую гирлянду. Злую иллюминацию на новогодней елке, как если бы на нее можно было посмотреть изнутри глазами елочной игрушки.

По внутренним поверхностям стен — по всему периметру, во всех направлениях, насколько охватывал глаз — вверх тянулись однообразные ряды откидных полок. Точно таких, какие используются в поездах дальнего следования.

Между рядами громоздились вертикальные лестницы, похожие на шведские стенки с детских площадок. Когда от яруса к ярусу дом сужался, они изгибались вместе с поверхностью, к которой были прикреплены, превращаясь в некое подобие рукоходов из солдатских гимнастических залов (или все с тех же детских площадок). Человек, собирающийся перебраться по внутренней поверхности с одного яруса на другой, должен был отцепить ноги от лестницы, пройти несколько метров (кое-где — десятки метров) по рукоходу — вися на руках над пропастью, — и затем несколько раз подтянуться, перехватываясь руками от нижней ступеньки нового яруса к следующей, пока не появится возможность опереться ногой на нижнюю. Впрочем, в любой момент он мог передохнуть на одной из полок. По своему выбору. Во всяком случае, отсюда они все казались незанятыми.

Изнутри все здания гораздо больше, чем снаружи. Теперь я знал об этом точно.

Я могу сказать: изнутри это здание выглядело огромным, но у меня никогда не получится выразить, насколько огромным.

— Долезешь до следующего яруса? — спросил меня Клон. — Давай, дружище. Проверим крепость твоих белых ручек.

Я стоял, не в силах поверить, что такое возможно (не долезть до следующего яруса, нет, — я ох…е-вал вообще от того, что в природе возможно такое), я смотрел вверх, в теряющийся в дымке и такой мизерный отсюда верх, в нереальный верх. Там все мерцало, мигало, играло друге другом в красивую и вместе с тем очень злую игру: световые переплетения рассеянных лучей, как в пробитом автоматными пулями товарном вагоне, дымка — кубометры дымки, серого тумана — и завораживающий страх неизвестного. Магнитом притягивающий страх.

Я сказал:

— Конечно, Клон. Давай проверим их на вшивость.

Мы лезли вверх по параллельным (друг другу и всем остальным) шведским лестницам, отделенным друг от друга вертикальным рядом сложенных полок из поездов дальнего следования. Я почти забыл, что сегодня утром я проснулся точно на такой же полке. Абсолютно такой же. Точь-в-точь.