Generation Икс

вопросом к нам, мрачной утренней песнью:

– О чем вы думаете, когда видите солнце? Быстро. Валяйте не задумываясь, а то убьете свою первую реакцию. Давайте – честно и чтоб мороз по коже. Клэр, начинай ты.

Клэр вмиг схватывает идею:

– Ну что ж, Дег. Я вижу фермера из России, который едет на тракторе по пшеничному полю, но солнечный свет ему не впрок – и фермер выцветает, как черно-белая фотография в старом номере журнала Лайф. И еще один странный феномен: вместо лучей солнце начало испускать запах старых журналов Лайф, и запах убивает хлеб. Пока мы тут говорим, с каждым нашим словом пшеница редеет. Пав на руль, тракторист плачет. Его пшеница погибает, отравленная историей.

– Хорошо, Клэр. Наворочено. Энди, ты как?

– Дай подумать секундочку.

– Ладно, я вместо тебя. Когда я думаю о солнце, я представляю австралийку-серфингистку лет восемнадцати где-нибудь на Бонди-Бич, обнаружившую на своей коже первые кератозные повреждения. Внутри у нее все криком кричит, и она уже обдумывает, как стащить у матери валиум. Теперь ты, Энди, скажи мне, о чем ты думаешь при виде солнца?

Я отказываюсь участвовать в этих ужасах. Не желаю включать в свои видения людей.

– Я думаю об одном месте в Антарктике под названием Озеро Ванда, где не было дождя больше двух миллионов лет.

– Красиво. И все?

– Да, все.

Возникает пауза. А вот о чем я не говорю: то же самое солнце заставляет меня думать о царственных мандаринах, глупых бабочках и ленивых карпах. И о каплях жаркой гранатовой крови, сочащейся сквозь потрескавшуюся кожуру плодов, которые гниют на ветках в соседском саду, – каплях, свисающих рубинами с этих шаров из потертой кожи, свидетельствующих, что внутри буйствует сила плодородия.

Оказывается, Клэр тоже неуютно в этом панцире позерства. Она нарушает молчание заявлением, что жить жизнью, которая состоит из разрозненных кратких моментов холодного умничанья, вредно для здоровья. Наши жизни должны стать связными историями – иначе вообще не стоит жить.

Я соглашаюсь. И Дег соглашается. Мы знаем, что именно поэтому порвали со своими жизнями и приехали в пустыню – чтобы рассказывать истории и сделать свою жизнь достойной рассказов.
НАШИМ РОДИТЕЛЯМ БЫЛО ДАНО БОЛЬШЕ

Раздеваются. Говорят сами с собой. Любуются пейзажем. Мастурбируют.

День миновал (вообще-то, если честно, и двенадцати часов не прошло), и мы впятером громыхаем по Индиан авеню, направляясь на дневной пикник в горы. Едем мы на старом сифилитичном саабе Дега, умилительно допотопной красной жестянке вроде тех, которые разъезжали по стенам зданий в диснеевских мультиках, а вместо винтов скреплялись палочками от мороженого, жевательной резинкой и скотчем. В машине мы играем в игру – с ходу выполняем задание Клэр: Назвать все действия, совершаемые людьми в пустыне, когда они одни. Снимаются голыми на поляроид. Собирают всякий хлам и мусор. Палят в этот хлам и разносят его на кусочки.

– Эй, – ревет Дег. – Да ведь это очень похоже на жизнь, а?

Машина катит дальше.

– Иногда, –