Восточные постели

Сеид Омар открыл весьма доходный побочный промысел, продавая «Суара Америка» в разные магазины города на обертку. Но в подтверждение своей лояльности обязательно приносил домой экземпляр и читал женам выдержки о частной жизни кинозвезд. Им нравилось. А по вечерам, когда он бывал дома, Сеид Хасан давал отцу уроки английского. Теперь они совсем хорошо ладили, особенно после того, как Сеид Хасан получил перспективное место: стал пятым водителем султана, время от времени получая волнующую возможность промчаться в новом «кадиллаке» по городу.

Однажды Роберта Лоо вызвали в здание Информационной службы Соединенных Штатов. Раньше это была британская резиденция: за ее использование американцы заплатили султану щедрую арендную плату. Роберта Лоо сердечно приветствовали два моложавых американских джентльмена, проявившие интерес к его музыке. Его привели в музыкальный салон, где он затрясся под кондиционером, предложили сесть за адаптированный к тропикам «Бехштейн», сыграть что-нибудь свое. Роберт Лоо улыбнулся.

— Я не пианист, — сказал он. — Я композитор.

— Вообще не умеете на фортепьяно играть?

— Нет.

— Ну, откуда ж вы знаете, как звучит ваша музыка?

— Я в уме ее слышу.

— Ну, тогда, может быть, вы окажете нам любезность и оставите что-то написанное?

— Его не очень много, — сказал Роберт Лоо. — Я уничтожил ранние работы. Была симфония и струнный квартет. Они были незрелые, и я их уничтожил.

— Что ж у вас тогда есть?

— Вот. — Роберт Лоо достал из кейса нотную запись короткой пьесы. — Вот, — сказал он. — Легенда для фортепьяно и оркестра.

— Легенда?

— Так я ее назвал. Не знаю почему. — Роберт Лоо нервно улыбнулся.

— Ну, оставьте, и мы через пару дней вас опять пригласим.

Роберта Лоо вовремя пригласили и любезно приняли.

— Вы все фокусы знаете, — сказали они. — Весьма компетентно. Явно слушаете лучшую музыку к фильмам.

— Я в кино никогда не хожу, — сказал Роберт Лоо.

— Ну, это очень даже аккуратное попурри типа рахманиновского фортепьянного концерта к фильму, который без конца играли сразу после войны.

— Попурри? — Роберт Лоо не знал этого слова.

— Да. Странно, что вы не особо усвоили местные музыкальные идиомы. Тут очень богатые возможности. Посмотрите, например, что делал Барток.

— Я хочу писать музыку сердцем, — сказал Роберт Лоо.

— Да? Что же, весьма похвально, по-моему, в своем роде. Спасибо, мистер Лоо. Очень мило, что вы предоставили нам возможность взглянуть на вашу музыку. — И Роберта Лоо любезно отпустили.

Мистер Роджет, один из двух джентльменов, написал дружескую записку Темплу Хейнсу, который в то время вел курс англо-американской фонетики в Куала-Ханту.

«Дорогой Темпл!

Мы с Джо взглянули на музыку того самого китайского парня, о котором тебе перед смертью рассказывал англичанин. Если честно, не думаю, чтобы тут много можно было бы сделать. Он прошел стадию элементарной гармонии, контрапункта и прочего: фактически весьма компетентен технически. Только техника нам не нужна. Мы скоро научим их технике. Нам нужна туземная музыка — народные песни и пляски, шестирядная гамма и прочее. Наша задача — изучение местной музыки, поиски истинных местных талантов. Этот китаец как бы отбросил местные мотивы (у него, например, даже нет и следа китайской пентатоники), весьма умело подражая подражанию: киношная второсортная романтическая чепуха, дополненная грандиозными рахманиновскими скрипичными мелодиями и громкими сольными фортепьянными аккордами. Все это мы уже слышали. И сами гораздо лучше умеем. Собственно, мы приехали сюда за тысячи миль не затем, чтоб увидеть собственное отображение в кривом зеркале. Вот так вот. Надеюсь, курс идет успешно. Мы с Джо собираемся вскоре немножко поездить по дальним деревушкам, разумеется с звукозаписывающей аппаратурой. Один малаец нам очень тут помогает, некий Сеид Омар; говорит, будто ведет происхождение от Магомета; он-то и собирается нас повозить. Не задаром, конечно, да какого черта!

До встречи.

Гарри».

В офицерской столовой были танцы. Розмари сидела в гостиной под вентилятором в нижнем белье, приготовленное ярко-красное платье ожидало на стуле; решала, когда ей пойти. Том заскочит через час (на макияж уходил целый час), но она, пожалуй, впервые в жизни призадумалась, правильно ли поступает, соглашаясь развлечься. На полу лежали четыре больные кошки, определенно больные; что касается остальных, одни не находили покоя, другие почти не двигались. Она пыталась дать больным кошкам молока, но они его срыгивали. Розмари целый день мыла пол. Ама боялась к ним подходить. Носы у кошек были горячие. Тигр, огромная злобная полосатая тварь, обычно почти постоянно зловеще насупленный, совершавший злобные поступки, лежал на боку, неглубоко дыша, со свалявшейся шерстью. Розмари звонила в ветеринарный департамент, просила, чтоб кто-то пришел, но никто не пришел.

— Транспорт, — было сказано ей. — Транспорта нету. «Лендровер» сломался.

— Ну, возьмите такси, возьмите напрокат машину, сделайте что-нибудь. Дело срочное.

— Лучше приносите своих кошек сюда.

— Не могу, не могу. Их слишком много. Они слишком больны. Пожалуйста, прошу вас, приезжайте.

— Постараемся.

Но никто не пришел. Розмари гадала, что делать. Тигр слабо попробовал уползти в угол, там срыгнул на пустой желудок. Розмари знала, как хрупка жизнь любого домашнего животного в этой стране; если на то пошло, и любого человеческого существа: смерть приходит так легко, почти без предупреждения, без очевидной причины, ее нередко встречают с улыбкой. Деталь общей картины, как проливные дожди, как кокосовые орехи. Здесь не было никаких мифов о борьбе жизни и смерти, может быть, потому, что здесь не было мифов о весне и зиме. Но Розмари была настолько пропитана Севером, что ломала руки, плакала и проклинала себя. Впала в суеверия, наполовину вспомнила старые молитвы, проговорила:

— Я знаю, что вела себя плохо, знаю, что грешила, но никогда никому не сделала ничего плохого. Пожалуйста, Боже, пусть они поправятся, и я больше не буду пить, не буду ходить на танцы, честно, буду хорошей. Никогда больше ни с кем спать не буду, обещаю. Пожалуйста, пожалуйста, пусть они поправятся.

Розмари прочитала по-английски «Богородице, Дево» и несколько слов из «Исповедуюсь» по-латыни Помолилась святому Антонию, ткнувшись в своем невежестве не в ту дверь, и Цветочку. Но жизнь не шевельнулась в оцепеневших тельцах, а не находившие покоя кошки мяукали и обнюхивали неподвижных кошек.

Тут послышался приближавшийся автомобиль, заскрипевшие тормоза.

— Ох, нет, — сказала Розмари, прикрывая руками крест-накрест свою наготу, — ох, нет. Рано он, слишком рано. — А потом: — Надо спешить. Лучше пойду, я должна, обещала. И бригадир на танцы придет. Будет гала-представление. Ох, мне надо спешить. Может быть, им станет лучше, когда я вернусь. Ох, Боже, пожалуйста, пусть им станет лучше, а я выпью всего два раза. Три, — поправилась она. И бросилась в спальню краситься. В спальне услышала преждевременный стук, потом открылась парадная дверь.

— Том, вы рано, — крикнула она. — Выпейте. Я скоро. — И добавила: — Посмотрите на моих бедных кисок. Я за них до смерти переживаю. — Из гостиной не прозвучал сердечный английский ответ, не звякнул стакан с бутылкой. — Джалиль, это ты? — подозрительно крикнула она. — Я велела, чтоб ама тебя не пускала. Нечего тут Оставаться, потому что я ухожу. Вот так вот. — Но не слышалось ни астматического хрипа, ни предложения повеселиться. Еще больше преисполнившись подозрений, она во что-то завернулась и выглянула в дверь. Кто-то хлопотал на полу, заботливо наклонившись к больным животным.

— Ох, Вай, — крикнула Розмари, выходя с облегчением, ненакрашенная, волосы кое-как. — Ох, Вай, вы пришли, слава Богу. Услышана моя молитва. Бог услышал, святой Антоний услышал. Ох, слава Богу. Услышали. Никогда больше не буду пить. Сто пятьдесят раз четки переберу. Я исправлюсь, обещаю.