Другая жизнь

Не отрывая глаз от дороги, Шеп почувствовал, как Глинис улыбнулась и пожала его руку.

– Я думаю, врачи совсем по-другому смотрят на человеческое тело, не так, как простые люди. Не знаю, можно ли внутренние органы назвать «красивыми», но мне очень приятно слышать от тебя эти слова.

Он припарковался и проводил ее до стойки администратора, тронутый тем, что Глинис не хотела с ним расставаться, стараясь задержать его насколько было возможно. Она была не из тех женщин, которые легко признаются, что им нужна помощь. Шеп заполнил все необходимые бумаги, с радостью отметив про себя, что помнит номер карточки ее социального страхования. Глинис написала расписку. Они сидели вместе и ждали. Молчание не было больше им в тягость. Это была мягкая, словно бархат, глубокая тишина, воздух между ними был похож на потоки теплой воды.

Шеп поднялся вместе с Глинис на лифте, представился медсестре, помог жене переодеться и завязал тесемки рубашки. Он не очень ловко справлялся с эластичными колготками, но очень старался. Потом они снова ждали. Ему было приятно это ожидание; он готов был просидеть так целую вечность. Наконец пришел доктор Хартнес. Это был жилистый мужчина, явно знающий свое дело; даже волосы у него были жесткие. Шеп сидел на кровати и слушал врача, в очередной раз объясняющего им всю процедуру от начала до конца, его голос звучал так, словно он читал вслух инструкцию по сборке мебели. Теперь Шеп был знаком со всеми деталями операции, разрез в точке А, переход к точке Б, его это не оскорбляло, поскольку никто и в мыслях не имел ничего подобного. В принципе, несмотря на то что люди говорят о врачах, человек, сидящий напротив, производил приятное впечатление.

– Пожалуйста, – сказала Глинис, с мольбой в глазах, когда доктор Хартнес вышел, – побудь со мной, пока мне станут делать седативный укол.

– Разумеется, – ответил он. – Старайся ни о чем не думать. Не смотри туда. Смотри на меня. Просто смотри мне в глаза.

Шеп провел рукой по щеке Глинис, стремясь поймать ее взгляд и самому не поворачиваться к анестезиологу, набиравшему в шприц лекарство. И потом он сказал жене, что любит ее. Действие препарата оказалось почти мгновенным, и эти его слова были последними, которые она расслышала.

Он вложил в них столько чувства, сколько эти три слова могли выразить. Однако мечтал, чтобы ситуаций, в которых он произносил их, словно заклинание, было в их жизни как можно меньше. Отношения между супругами очень быстро становятся небрежными, появляется легкое отдаление, добродушное подшучивание друг над другом по телефону. Он бы предпочел, чтобы в жизни возникло не больше трех столь важных моментов, когда необходимо сделать признание.

Слишком частое откровение делает эти слова банальными и лишает сакрального смысла. Из трех отпущенных ему возможностей сказать «Я тебя люблю» одну он использовал сегодняшним утром.

Оставив медсестре на посту номер своего мобильного телефона, Шеп выехал на Бродвей, освещенный белесым зимним солнцем. Он не подумал о том, чем занять себя в течение дня, лишь неясно осознавая, что необходимо выпить кофе. Глинис не отправят сразу в операционную, после укола ей еще необходимо дать общий наркоз, потом часа четыре будет длиться операция. А когда все закончится, ей сделают укол морфина, действие которого продлится до конца дня. Он опять подумал о судьбах мироздания – не понимал, в чем польза цивилизации, в правилах этикета которой четко прописано, что в конце декабря следует отправлять поздравительные открытки родственникам и друзьям, но ничего не сказано о том, как должен вести себя муж, у которого жена лежит на операционном столе.

Ему потребовалась лишь одна чашка кофе в кофейне в Вашингтон-Хайтс, чтобы понять, что одно правило все же существует. Весьма специфическое, но железное, его можно даже занести в конституцию. В Америке, если у тебя есть работа, которая обеспечивает тебе пусть самую мизерную страховку, и твоя жена серьезно больна… Если ты часто пропускал работу и еще пропустишь немало рабочих дней… Если твой работодатель кретин… В тот момент, когда твоя жена ложится под скальпель хирурга, каковы твои действия? Ты идешь на работу.

Джексон, увидев его в офисе, казалось, был очень удивлен, но лишь на мгновение. Он тоже был хорошо осведомлен об этих неписаных правилах. Через несколько минут Марк, веб-дизайнер, который особенно язвительно подшучивал над идеей Шепа уехать на Пембу, подошел к его рабочему столу и положил руку на плечо.

– Мы сегодня о тебе вспоминали, старик, – сказал он. Остальные сослуживцы ободряюще закивали и улыбнулись, они почти все работали в старом «Наке» – те немногие, кто не уволился. Даже Погачник был к нему внимателен и старался не попадаться на глаза. Значит, Джексон всем все рассказал. Шеп имел полное право оскорбиться – это переходило все границы, а Джексон знал, как его друг не любит огласки, – но неожиданно понял, что признателен Джексону за его поступок. Он чувствовал себя беззащитным: ранимым, нутро было обнажено, словно с него содрали кожу. Болтливость Джексона стала для него благом.

Шеп боялся, что в разговоре с клиентами не сможет сдержать раздражения, будет нервничать и сердиться. Однако, напротив, для него была важна каждая плохо приклеенная плитка, поскольку сейчас все казалось важным. Этим утром он был благодарен за предупредительность даже незнакомым людям: медсестре, которая провела кусочком льда по пересохшим губам его жены. Внимание со стороны совершенно чужих людей казалось актом возмещения душевных затрат. Он долго и терпеливо выслушивал все жалобы, выражая озабоченность тем, что мастера не справились с заданием, и обещал без промедления все исправить. Когда одна дама из Джексон-Хайтс стала возражать против мастера-мексиканца, уверяя, что все они работают нелегально – и это, если посмотреть правде в глаза, имело место быть, – он не стал пенять ей на нетерпимость, а спокойно заметил, что их мастера трудолюбивы и компетентны, несмотря на то что плохо говорят по-английски и не всегда могут понять, что от них требуют хозяева. И заверил, что к ней отправят коренного американца, свободно владеющего языком, который поставит ей новую дверь и проверит, чтобы она легко открывалась.

Он чувствовал себя одиноким и был рад даже общению с клиентами, рад просто слышать человеческий голос. Работа с клиентами сродни компьютерной игре: дает возможность думать о чем угодно, только не о «Каламбиа Пресвитериан». Он неожиданно почувствовал удовлетворение от власти над мгновением жизни этих людей – жизни, которая, в конце концов, состоит из мгновений, и только из мгновений. Пять минут их существования принадлежали ему единолично. А это не пустяк. Уходя в будущее по дороге, дающей возможность искупления грехов, они будут помнить о случайной встрече с любезным, услужливым мужчиной, который со вниманием отнесся к их проблеме и помог ее решить. Он торжествовал, замечая, что ему даже не приходится давить на клиентов. Как странно, что раньше, общаясь с ними по дюжине, даже сотне раз в день, он не понимал своей власти над ними – шутливой, сочувственной – и никогда не использовал ее себе во благо.

Он работал даже в обеденный перерыв и позвонил в больницу только в два. Глинис все еще была в операционной. Он позвонил в три. Она все еще была в операционной. И в четыре. Он поздравил сам себя с тем, что врачи, наконец, закончили. Слишком много времени она провела со вспоротым животом, выставляя напоказ то, о чем человек обычно не думает, не хочет думать, предпочитая оставаться в блаженном неведении. Сегодня жалобы клиентов помогли ему переключить внимание, он по нескольку раз просил владельца дома повторить, что его не устраивает, уточнял адрес и перечень работ.

То, что Глинис оставалась в операционной вдвое дольше запланированного, заставило его погрузиться в работу на весь день, и это стало для него весьма своевременно выброшенным спасательным кругом. Когда он смог связаться с доктором Хартнесом по телефону, было уже около шести. Джексон крутился рядом и, естественно, подслушивал.