Юг без признаков севера

— О, — рассмеялась она, — хороший, конечно.

— Вы заработали чаевые, — сказал Ронни.

7.25. Сказали, в семь. Он поднял голову. Курт. С Куртом — еще один парень.

Подошли к столику и сели. Курт махнул рукой, чтобы принесли графин.

– «Бараны» ни хера не годятся, — сказал Курт. — Потерял на них в этом сезоне 500 баксов, ни больше, ни меньше.

— Ты думаешь, Протро уже кранты?

— Да, с ним уже все, — ответил Курт. — Кстати, это Билл. Билл, это Ронни.

Они пожали друг другу руки. Подошла барменша с графином.

— Джентльмены, — сказал Ронни, — это Кэти.

— О, — сказал Билл.

— О да, — сказал Курт.

Барменша рассмеялась и отрулила, виляя задом.

— Хорошее пиво, — сказал Ронни. — Я уже здесь с 7 часов жду. Точно вам говорю.

— Тебе вовсе не надо напиваться, — заметил Курт.

— А он надежный? — спросил Билл.

— Самые лучшие отзывы, — ответил Курт.

— Слушайте, — сказал Билл, — мне не нужна комедия. Это мои деньги.

— А откуда я знаю, что ты не свинья? — спросил Ронни.

— А откуда я знаю, что ты не подорвешь с двумя с половиной кусками?

— Три куска.

— Курт сказал, два с половиной.

— Я только что поднял цену. Ты мне не нравишься.

— Меня твоя жопа тоже не волнует. Я ведь запросто могу все и отменить.

— Не отменишь. Такие, как ты, никогда не отменяют.

— Ты этим занимаешься регулярно?

— Да. А ты?

— Ладно, джентльмены, — сказал Курт, — мне наплевать, на чем вы сговоритесь. Я получаю свою штуку за контракт.

— Везунчик ты, Курт, — сказал Билл.

— Ага, — подтвердил Ронни.

— Каждый — специалист в своем деле, — сказал Курт, прикуривая.

— Курт, откуда мне знать, что этот тип не слиняет с тремя кусками?

— Не слиняет, иначе вылетит из бизнеса. Это единственное, что он умеет.

— Это ужасно, — заметил Билл.

— Что в этом ужасного? Он же тебе нужен, правда?

— Ну, да.

— И другим людям он нужен. Говорят, каждый человек в чем-то хорош. Вот он хорош в этом.

Кто-то сунул монетку в музыкальный автомат. Они сидели, слушали музыку и пили пиво.

— Хорошо бы этой блондинке засадить, — сказал Ронни. — И пежить ее так шесть часов кряду.

— Я б тоже не отказался, — поддакнул Курт, — если б мог.

— Давайте еще графин возьмем, — сказал Билл. — Что-то мне не по себе.

— А чего волноваться? — спросил Курт. Он махнул барменше: еще один. Те 500 баксов, что я профукал на «Баранах», верну в Аните. Они открываются 26 декабря.

Я там буду.

— Башмак сядет в финале? — спросил Билл.

— Я еще не читал газет. Наверняка, да. Он не сможет просто так бросить. Это у него в крови.

— Лонгден же бросил, — сказал Ронни.

— Так ему пришлось: старика приходилось привязывать к седлу.

— А свой последний заезд выиграл.

— Кампус придержал вторую лошадь.

— Я думаю, лошадь не одурачишь, — сказал Билл.

— Умный человек может одурачить все, стоит только захотеть, — ответил Курт. — Я, например, никогда в жизни не работал.

— Ну да, — сказал Ронни, — а мне сегодня ночью придется.

— И сделай все, как надо, малыш, — сказал Курт.

— Я всегда все делаю, как надо.

Они замолчали и просто пили пиво. Затем Ронни произнес:

— Ладно, где эти чертовы деньги?

— Получишь, получишь, — заверил его Билл. — Хорошо, что я захватил лишних 500.

— Давай сейчас. Полностью.

— Дай ему деньги, Билл. И, пока не передумал, мои тоже давай.

Все было сотками. Билл пересчитал их под столом. Сначала свои получил Ронни, затем Курт. Проверили. Нормально.

— Где? — спросил Ронни.

— Вот, — ответил Билл, передавая ему конверт. — Адрес и ключ внутри.

— Далеко отсюда?

— Полчаса. По шоссе Вентура.

— Можно у тебя кое-что спросить?

— Конечно.

— Зачем?

— Зачем?

— Да, зачем?

— Тебе не все равно?

— Все равно.

— Тогда чего спрашиваешь?

— Пива перепил, наверное.

— Тебе уже пора, наверное, — сказал Курт.

— Еще один графин, — ответил Ронни.

— Нет, — сказал Курт, — вали давай.

— Ну, ладно, блядь.

Ронни проерзал вокруг стола, выбрался, пошел к выходу. Курт с Биллом сидели и смотрели ему вслед. Он вышел наружу. Ночь. Звезды. Луна. Дорога. Его машина. Он отпер дверь, влез, отъехал.

Ронни тщательно проверил название улицы, а адрес — еще тщательнее. Оставил машину в полутора кварталах и вернулся к дому пешком. Ключ подошел. Он открыл дверь и вошел. В гостиной работал телевизор. Он прошел по ковру.

— Билл? — спросил кто-то. Он прислушался к голосу. Она была в ванной. Билл? — Он распахнул дверь: вот она, в ванне, очень блондинка, очень белокожая, молодая.

Она закричала.

Он сомкнул руки вокруг ее горла и втолкнул ее под воду. Его рукава намокли. Она яростно дергалась и боролась. Так сильно, что ему пришлось залезть вместе с нею в ванну, прямо в одежде и со всеми делами. Ее нужно было придержать. Наконец, она затихла, и он ее отпустил.

Одежда Билла оказалась не очень-то впору, зато сухая. Бумажник вымок, но его он оставил. Потом вышел, прошел полтора квартала до машины и уехал.

Вот что убило Дилана Томаса

Вот что доконало Дилана Томаса.

Сажусь в самолет со своей подругой, звукорежиссером, оператором и продюсером.

Камера работает. Звукорежиссер пришпандорил маленькие микрофончики к подруге и ко мне. Лечу в Сан-Франциско на свой поэтический вечер. Я Генри Чинаски, поэт.

Я глубок, я великолепен. Хуйня. Впрочем, да, хуйня у меня действительно великолепная.

Канал 15 подумывает снять обо мне документальный фильм. На мне — чистая новая рубашка, а моя подруга экстазна, великолепна, ей чуть-чуть за тридцать. Она лепит, пишет, чудно занимается любовью. Камера тычется мне в лицо. Я делаю вид, что ее тут нет. Пассажиры наблюдают, стюардессы сияют, землю у индейцев украли, Том Микс помер, а я отлично позавтракал.

Но не могу не думать о тех годах, что я провел в одиноких комнатах, когда кроме домохозяек, требовавших вернуть долг за квартиру, да ФБР ко мне никто не заходил. Я жил с крысами, мышами и винищем, а кровь моя ползала по стенам мира, который я не мог постичь, да и сейчас не могу. Чем жить их жизнью, я голодал; я сбежал в собственный разум и спрятался там. Закрыл все ставни и лыбился в потолок. Если и выходил куда-то, то только в бар, где клянчил выпивку, был мальчиком на побегушках, меня били в переулках сытые и обеспеченные люди, скучные и приличные. Ладно, в нескольких драках я победил, но только потому, что был психом. Целые годы я жил без женщин, питался ореховым маслом, черствым хлебом и вареной картошкой. Я был придурком, олухом, идиотом. Я хотел писать, но машинка вечно сдавалась в ломбард. Тогда я бросал и пил…

Самолет взлетел, и камера заработала. Мы с подругой беседовали. Принесли выпивку. У меня были стихи и прекрасная женщина. Жизнь налаживалась. Но капканы, Чинаски, берегись капканов. Ты долго сражался за то, чтобы писать слова так, как хочется. Да не собьют тебя с толку подхалимаж и кинокамера. Помни, что сказал Джефферс — даже самый сильный может попасть в капкан, как Бог, прошедший однажды по земле.

Так вот, Чинаски, ты — не Бог, расслабься и выпей еще. Может, надо сказать что-то глубокое для звукорежиссера? Нет уж, пусть потеет. Пусть все они попотеют. Это у них фильм горит. Проверь размеры облаков. Ты летишь с директорами из ИБМ, из «Тексако», из…

Ты летишь с врагом.

На эскалаторе из аэропорта мужик у меня спрашивает:

— Че за камеры? Что тут происходит?

— Я поэт, — отвечаю я.

— Поэт? — переспрашивает он. — Как вас зовут?

— Гарсиа Лорка, — отвечаю я….

Ну ладно, на Норт-Биче все по-другому. Они там все молодые, ходят в джинсах, тусуются. А я старый. Где та молодежь двадцатилетней давности? Где Джо-Рывок?

Где прочие? Так вот, я был в Сан-Франциско 30 лет назад, и Норт-Бича я избегал.