Самая красивая женщина в городе и другие рассказы

- Ладно, тогда, может быть, ты лучший писатель в Калифорнии.

- Ну вот, опять! По-прежнему меня оскорбляют!

- Как бы то ни было, мы хотим, чтобы ты делал колонку.

- Я - поэт.

- Какая разница - поэзия, проза?

- Поэзия говорит слишком много за слишком короткое время; проза говорит слишком мало и занимает слишком много.

- Нам нужна колонка в Раскрытую Пизду.

- Наливайте, и я с вами играю.

Хайанс налил. Я вступил в игру. Допил и пошел к себе в трущобный двор, размышляя о том, какую ошибку совершаю. Мне почти полтинник, а ебусь с этими длинноволосыми бородатыми сопляками. Ох, Господи, ништяк, папаша, ох ништяк!

Война - говно. Война - ад. Ёбть, так не воюй тогда. Я уже пятьдесят лет это знаю. Меня это так уже не возбуждает. О, и про дурь не забудьте. Про шмаль.

Ништяк, крошка!

У себя я нашел пинту, выпил, плюс четыре банки пива, и написал первую колонку.

Про трехсотфунтовую блядину, которую я как-то выеб в Филадельфии. Хорошая колонка получилась. Я исправил опечатки, сдрочил и лег спать...

Началось все в нижнем этаже двухэтажного дома, который снимали Хайансы. Возникли какие-то полудурочные добровольцы, затея была новой, и все от нее торчали, кроме меня. Я всё пристреливался к бабам на предмет задницы, но все они выглядели и вели себя одинаково - всем по девятнадцать лет, грязно-блондинистые, маленькие жопки, крошечные титьки, деловые, дуровые и, в каком-то смысле, чванливые, толком и не зная, с чего. Когда бы я ни возлагал на них свои пьяные лапы, они реагировали весьма прохладно. Весьма.

- Слушай, Дедуля, нам хочется, чтобы ты только одну штуку поднимал северовьетнамский флаг!

- А-а, из твоей пизды, наверное, все равно воняет.

- Ох, так ты в самом деле грязный старик! Ты в самом деле... такой отвратительный!

И они отходили прочь, покачивая у меня перед носом этими своими аппетитными яблочками ягодиц, а в руках держа - вместо моей славной лиловой головки - статью какого-нибудь малолетки про то, как легавые трясут на Сансет-Стрипе пацанов и отбирают у них батончики "Бэби Рут". Вот я какой - величайший из живущих на свете поэтов после Одена, а даже собаку в очко вдуть не могу...

Газета слишком распухала. Или же Черри начинала сипятиться, что я валяюсь на диване бухой и пожираю глазами ее пятилетнюю дочурку. Еще хуже стало тогда, когда дочурка начала забираться мне на колени, елозить там, заглядывая мне в лицо, и говорить:

- Ты мне нравишься, Буковски. Поговори со мной. Давай я тебе еще Пиво принесу, Буковски.

- Давай скорее, лапонька!

Черри:

- Слушай, Буковски, старый ты развратник...

- Черри, дети меня любят. Что я с этим сделаю?

Малышка, Заза, вбегала в комнату с пивом и снова лезла ко мне на колени. Я открывал банку.

- Ты мне нравишься, Буковски, расскажи мне сказку.

- Ладно, лапонька. Жили-были, значит, один старик и одна миленькая маленькая девочка, и заблудились они однажды вместе в лесу...

Черри:

- Слушай, старый развратник...

- Та-та, Черри, у тебя в голове действительно грязные мысли...

Черри побежала наверх искать Хайанса, который в это время срал.

- Джо, Джо, мы должны вывезти эту газету отсюда! Я не шучу!..

Они нашли незанятое здание сразу же, два этажа, и как-то в полночь, допивая портвейн, я подсвечивал фонариком Джо, пока тот взламывал телефонный щиток на стене дома и переключал провода, чтобы можно было, не платя, поставить себе отводные трубки. Примерно в это же время вторая в Л.А. подпольная газета обвинила Джо в том, что он украл второй экземпляр их подписного листа.

Разумеется, я знал, что у Джо есть и своя мораль, и принципы, и идеалы - именно поэтому он ушел из крупной городской газеты. Именно поэтому он бросил и вторую подпольную газету. Джо был чем-то вроде Христа. Еще бы.

- Держи фонарик ровнее, - сказал он...

Утром у меня зазвонил телефон. То был мой приятель Монго, Гигант Вечного Торча.

- Хэнк?

- Ну?

- Ко мне Черри вчера ночью заходила.

- Ну?

- У нее был этот подписной лист. Она очень нервничала. Хотела, чтобы я его спрятал. Сказала, что Дженсен вышел на след. Я его спрятал в подвале, под пачкой набросков, которые Джимми-Карлик рисовал индийской тушью, пока не умер.

- Ты ее трахнул?

- Зачем? В ней одни кости. Эти ее ребра бы меня на ломтики располосовали, пока я бы ебся.

- Ну, ты ж ебал Джимми-Карлика, хотя в нем всего восемьдесят три фунта.

- В нем душа была.

- Да?

- Да.

Я повесил трубку...

Следующие четыре или пять номеров Раскрытая Пизда выходила с поговорками типа:

"МЫ ЛЮБИМ СВОБОДНУЮ ПРЕССУ ЛОС-АНЖЕЛЕСА", "ОХ, КАК ЖЕ МЫ ЛЮБИМ СВОБОДНУЮ ПРЕССУ ЛОС-АНЖЕЛЕСА", "ЛЮБИТЕ, ЛЮБИТЕ, ЛЮБИТЕ СВОБОДНУЮ ПРЕССУ ЛОС-АНЖЕЛЕСА".

Любить стоило. Ведь они отымели их подписной лист.

Однажды вечером Дженсен и Джо пообедали вместе. Позже Джо сказал мне, что теперь все стало "в порядке". Уж не знаю, кто кому вставил или что происходило под столом. И мне было все равно...

А вскоре я обнаружил, что у меня есть и другие читатели помимо увешанных фенечками и бородами...

В Лос-Анжелесе стоит новое Федеральное Здание - стекловысотное, модерновое и полоумное, с кафковскими сериями комнат, и в каждой занимаются своими собственными жабодрочками; все кормится со всего остального и процветает как-то тепло и неуклюже, словно червячок в яблоке. Я заплатил свои сорок пять центов за полчаса парковки, или, скорее, мне вручили квитанцию на такое время, и вошел в Федеральное Здание. Внизу там размещались фрески, которые мог бы написать Диего Ривера, если бы ампутировали девять десятых его здравого смысла, - американские моряки, индейцы, солдаты ухмыляются, себя не помня, стараются выглядить поблагороднее в своей дешевой желтизне, тошнотно-гнилостной зелени и обоссанной голубизне.

Меня вызывали в отдел кадров. Я знал, что не для повышения. Они взяли у меня письмо и усадили остывать на жесткий стульчик - на сорок пять минут. Это входит в их старую практику: у тебя в кишках говно, а у нас нет. К счастью, по прежнему своему опыту, я прочел бородавчатую вывеску и расслабился сам, представляя себе, как каждая проходящая мимо девка впишется в постель с задранными ногами или будет брать в рот. Вскоре между ног у меня возникло что-то огромное - ну, для меня огромное, - и я вынудил его смотреть в пол.

В конце концов меня вызвала очень черная, очень гибкая, хорошо одетая и приятная негритянка, с высоким классом и даже чуточкой души, чья улыбка сообщала, что она знает: сейчас меня выебут, - но помимо этого намекала, что и она сама не будет против подкинуть мне дырочку подглядеть. Мне стало легче. Не то, чтобы это имело значение.

И я вошел.

- Садитесь.

Мужик за столом. Все то же самое говно. Я сел.

- Мистер Буковски?

- Ну.

Он назвался. Меня это не заинтересовало.

Он откинулся на спинку кресла на колесиках, уставился на меня.

Я уверен, он ожидал увидеть кого-то помоложе и посимпатичнее, поцветистее, поинтеллигентнее на вид, повероломнее... Я же был просто стар, утомлен, незаинтересован, похмелен. Он сам выглядел серо и солидно, если вы знакомы с тем типом солидности, который я имею в виду. Никогда не дергал свеклу из земли с кучей батраков, не попадал в вытрезвитель раз по пятнадцать-двадцать. Не собирал лимоны в 6 утра без рубашки, потому что знал, что в полдень жара будет 110 градусов. Только нищим известен смысл жизни; богатым и обеспеченным приходится лишь догадываться. Странно, но тут я почему-то подумал о китайцах. Россия помягчела; может, только китайцы это и знают, выкапываясь с самого дна, устав от мягкого дерьма. Но опять-таки политики никакой у меня не было, тут еще одна наебка: история всех нас отымела, в конце концов. Меня же сделали заранее - испекли, выебли, выпотрошили, ничего не осталось.