Токсикология

— Не стоит выигрывать в пробах на роль в криминальной студии. Никто с той стороны стекла не видит нас, бабушка. Выбирайте номер и не ожидайте сотрудничества от этих ублюдков.

Кауфман выпучила глаза, строя рожи, как булькающая овсянка.

— Не спешите, мисс Кауфман, могила до сих пор ждала вас, подождёт ещё немного.

— Он стоял рядом со мной — они могут повернуться боком?

— Мальчики, повернитесь налево, — приказал Блинк в микрофон, и они нехотя подчинились, каждая конечность тяжёлая, как дубинка.

— Он перепугал меня, когда потребовал денег. Можно, чтобы они покричали?

— Потребуйте косарь, ребятки, — громыхнул Блинк в микрофон.

Ребята по очереди попросили денег, с разными степенями скуки в голосе.

— Должно быть, он истинный мыслитель, раз выдал такую хитрую уловку.

Блинк нагнулся к микрофону.

— Сформулируйте мощную мысль, ребята. Подозреваемый номер один, жуя жвачку, протянул:

— Летающее блюдце вогнутое, а не выпуклое. Закатив глаза, номер два поёрзал, а потом решительно заявил:

— Вода стекает в водосток против часовой стрелки в южном полушарии. Если бы часы изобрели в Австралии, повлияло бы это наблюдение на то, в какую сторону крутятся стрелки часов?

Гарри Фиаско издал тяжёлый вздох и затараторил:

— А, под нашими жизнями наша смерть тянется, как пустая плёнка под записью. — Он в смущении поднял глаза на планку ламп.

Номер четыре пробурчал что-то себе в грудь.

— Чего там? — рявкнул Блинк.

— Гора не превосходит горизонт, — гнусаво повторил парень.

Номер пять вытер нос рукавом и неохотно сказал:

— Да, пчела слишком тяжёлая, чтобы летать, — она просто поворачивает мир под собой с помощью телекинеза.

— Если никто не является островом, — объявил номер шесть, — я хочу выебать Манхэттен.

Посреди взрыва смеха Блинк повернулся к старухе.

— А я чего говорил?

Всё отлично и шоколадно, но Гарри Фиаско в комнате неудачников откровенно мучался. Стоя перед односторонним зеркалом, он по мере поступления указаний разглядывал пятерых собратьев по несчастью.

— Побегайте на месте, ребята.

Фишка опознания в том, что все должны быть одеты одинаково, чтобы свидетели разглядывали человека, а не шмотки. Но вещи на этих чуваках были такого низкого качества, что и сравнивать нечего. Цвета воспроизведены топорно. Сидит нелепо. Один парень словно вырядился в панцирь омара. Когда Гарри побежал на месте, он ещё начал свирепо трясти головой. Они его вообще ни в грош не ставят.

— Помахайте рукой перед носом, как слоновьим хоботом.

По идее, надо избегать и сильных различий в строении тел, но эти парни едва ли подчинялись тем же основам анатомии. В поле зрения попал мужик «летающее блюдце». Политое Мейсом, его лицо являло собой бунт столкнувшихся видов. Он чисто выбрил свой любимый подбородок, но два других оставил на развод. В центре его обтянутого атласом лба цвёл прыщ, прямо как чертополох. В своей тишотке он выглядел злой карикатурой на Гарри.

Лицо парня прямо справа от Гарри казалось прозрачным. Его голова была мешаниной вен и бордовой паутиной, откуда смотрели глаза, как из недр позорного наказания. Его личность являлась безуспешной экспериментальной пиццей из костяного звездофрукта и выжженных поверхностных каналов, его штаны пузырились на коленях. Но он смотрелся вполне счастливым.

— Изобразите, что вы накачиваете большие кипы сена в амбар.

Номер четыре был мусорным подводным пидором, он чувствовал бы себя как дома, если бы комнату затопило, и стекло заволокло водорослями, и он бы их медленно объедал, неторопливо разевая рот. Увеличенная зона носа словно специально расширялась, чтобы присосаться к поверхности иллюминатора, с лязгом отодвинуть последний, и после отвалиться в изнеможении с осознанием, что трудная работа выполнена на отлично. Они думают, он похож на этих уродов?

— Вы дирижируете оркестром, ребята, но внезапно в театре начинается пожар, и вы ведёте людей на выход. Вперёд.

Чем больше он думал, тем более оскорбительной и неприемлемой казалась ситуация. Трепеща и дёргая конечностями, как виолончелист, номер пятый казался рабочим муравьем — переростком, способным утащить в тележке вдвое больше своего веса и улететь чёрт знает куда с лёгким ветерком. Он выглядел как оживший киоск с инструментами, ощетинившийся пылающими воздухостворками и увенчанный лицом, похожим на расколотый шлакоблок. Хлопья тёплого пепла вылетали из его деревянных ушей. Глаза распахнулись, испуская алкоголь. Что за фигня?

— Вам восемь лет. Рождественским утром вы открываете подарок. Вы возбуждены. Разрываете ленту, обёртку, последние слои, обнажаете коробку, она всех цветов радуги. Вы трясёте её — это тот скейт, который вы так хотели? Потом открываете — чёртик на пружинке выскакивает на вас, вы чувствуете испуг. Вы плачете от страха и разочарования. Мама и папа не понимают, почему вы разозлились. Они пытаются утешить вас, но поздно, вы уже замыслили месть. Покажите её, ребята.

Эволюционный эквивалент сдавленного всхлипа, номер шесть — огромная прямоходящая мыслящая кишка, стоящая посреди локализованного облака болотного газа. Ворованные брови обнаружены в нахмуренном взгляде пульсирующего пищевого тракта. Это дышащий клин копчёного лосося.

Потея, как ублюдок, Гарри задохнулся в безумной ярости. Он сломал строй, бессвязно вопя про сало, жабры, бивни. Он бросился в тёмное окно.

— Я не похож на этих людишек! — лопотал он, и, всхлипывая, пал на колени. — Я не могу здесь!

В комнате наблюдения Блинк и Кидди Кауфман смотрели, как Гарри выскальзывает из виду, оставляя на стекле полосу геля для волос.

— Это тот парень, правильно? — громыхнул Блинк.

— Не-а, — каркнула в отвращении старуха. — Тот, с кем я встретилась, был по-настоящему крут.

Звукоритм

С час позаписывав в парке птиц, я неспешно побрёл назад через город, микрофон в рюкзаке регистрирует уличное движение. Улицы — как глубины забитой пепельницы. Безыскусно одетый коп с тележкой предлагал наркотики. Я отказался, за что меня арестовали. В обезьяннике копы смутились и разозлились, когда я повторил доказательства того, что я невинен как агнец. Когда они держали меня челюстью на доске, мне в голову пришла идея. Я увидел её в красно-золотых тонах и преисполненной правосудия. Положите её перед пьесой Дебюсси, и пускай музыка углубляет и расширяет её. Мысль-полторы. Надо поговорить со старым солдатом.

Избиение закончилось, а я и не заметил. Копы рассматривали меня глазами откормленной трески. Пора подниматься — но больше так не делай.

Уже на улице ощутил четыре треснувших ребра — бывало и хуже, а я смеялся при правильном лечении. Отчасти я был сам виноват, что выбрал ту дорогу. Местность известна тем, что копы там впаривают наркоту, и наркоманы начали стекаться туда в надежде получить дозу в обмен на насилие. Но я волновался, что скажет Доггер.

Старый солдат живёт в сарае, сделанном из бисквитов, и никогда не появляется без своей собаки по кличке Огонь, а выкликание этого имени всегда вызывает тревогу и телесные повреждения. Доггер увернулся от такого количества плохих законов, что его спина завернулась штопором. В классическом стиле он проглотил медийные обещания лучшей жизни и преступил границы этикета, пытаясь и впрямь обеспечить себе такую. Он подобен Фейгину без обаяния и носит лимоны в пальто на всякий случай, против слезоточивого газа. Он такой настоящий, что его тостер работает на дизеле. Когда я спустился с железнодорожной насыпи, я услышал, как он орёт в своей хибарке.

— Цепи твоих репрессий знакомы тебе не хуже, чем зубы в твоей голове. Ты для них и родился.

— Привет, Доггер, — заботливо сказал я на входе, — он был один. Я рассказал ему, как копы украли моё снаряжение.

— Нет пределов тому, что требует от тебя умирающая система, Гипноджерри, — засмеялся он, обнажая скобы на зубах, похожие на кастет. — Только ограниченная земля может покончить одним ударом с правом на звук и правом на тишину.