Юг без признаков севера

Мэйсон прикрыл глаза и откинулся на спинку вращающегося стула. Затянулся; соринка горячего пепла упала ему на нижнюю губу, но он был слишком зол и наплевал на боль. Пусть жжет. Когда жечь перестало, он глаз не открыл, а прислушался к ливню. Обычно ему нравилось слушать дождь. Особенно когда сидишь где-нибудь внутри, за квартиру уплачено, и никакая баба мозги не ест. Но сегодня дождь не помогал. Он не только ощущал вонь Чоняцки, но и чувствовал его перед собой. Чоняцки был хуже поноса. Чоняцки был хуже мандавошек. Мэйсон открыл глаза, выпрямился и посмотрел на него. Господи, чего только не вытерпишь, чтоб в живых остаться.

— Малыш, — мягко произнес он, — вчера ты сломал два ребра Сонни Велборну. Ты меня слышишь?

— Послушай… — начал было Чоняцки.

— Не одно ребро. Нет, не просто одно ребро. Два. Два ребра. Слышишь меня?

— Но…

— Слушай, говнюк! Два ребра! Ты меня слышишь? Слышишь меня или нет?

— Я тебя слышу.

Мэйсон затушил сигарету, встал и подошел к стулу Чоняцки. Можно было бы сказать, что Чоняцки хорошо выглядел. Можно было бы сказать, что он симпатичный пацан.

Вот про Мэйсона так сказать было невозможно. Мэйсон был стар. Сорок девять.

Почти лысый. Покатые плечи. В разводе. Четверо сыновей. Из них двое в тюрьме.

Дождь не переставал. Будет лить еще почти два дня и три ночи. Река Лос-Анжелес вся взволнуется и сделает вид, что она настоящая река.

— Встань! — приказал Мэйсон.

Чоняцки поднялся. Стоило ему распрямиться, как Мэйсон утопил свою левую у него брюхе, а когда голова того поникла, он ее быстро поставил на место коротким ударом справа. Только тогда ему полегчало. Как чашка Овальтина январским утром, когда жопа отмерзает. Он обошел стол и снова уселся. На этот раз он не стал зажигать сигарету. Он зажег 15-центовую сигару. Свою послеобеденную сигару он зажег до обеда. Вот насколько ему получшело. Напряжение. Нельзя, чтоб такое говно внутри накапливалось. Его бывший шурин умер от прободения язвы. Только потому, что не умел выпускать пар.

Чоняцки снова сел. Мэйсон посмотрел на него.

— Это, малыш, — бизнес, а не спорт. Мы не разделяем мнения, что людей нужно калечить, я понятно изъясняюсь?

Чоняцки просто сидел и слушал шум дождя. Думал о то, заведется ли машина. У него всегда проблемы с зажиганием, когда идет дождь. А так хорошая машина.

— Я спросил тебя, малыш, понятно ли я выразился?

— О, да, да…

— Два сломанных ребра. Два ребра у Сонни Велборна испорчено. Наш лучший игрок.

— Постой! Он же играет за «Грифов». Велборн играет за «Грифов». Как он может быть твоим лучшим игроком?

— Осел! Мы — хозяева «Грифов»!

— Вы — хозяева «Грифов»?

— Да, олух. А также «Ангелов», «Койотов», «Людоедов» и всех остальных чертовых команд в этой лиге, все они — наша собственность, все эти мальчишки…

— Господи Иисусе…

— Нет, не Господи. Господь к этому никакого отношения не имеет! Но постой, ты подкинул мне идею, лопух.

Мэйсон развернулся на стуле к Андервуду, который по-прежнему опирался на дождь за окном.

— Тут есть о чем подумать, — сказал он.

— А? — ответил Андервуд.

— Отцепи голову от своей елды, Клифф. Пораскинь мозгами.

— О чем?

— Христос на роликах. Бесчисленные возможности.

— Ага, ага. Дьявола тоже можно сюда подписать.

— Это хорошо. Да, и дьявола тоже.

— Мы даже крест включить можем.

— Крест? Не-е, это слишком похабно.

Мэйсон развернулся к Чоняцки. Чоняцки до сих пор сидел перед ним. Его это не удивило. Если б вместо него на стуле сидела обезьяна, он бы тоже не удивился.

Мэйсон слишком долго тут варился. Но там сидела не обезьяна, там сидел Чоняцки.

С Чоняцки надо было поговорить. Обязанности, одни обязанности… и все ради того, чтобы платить за квартиру, время от времени хватать кусочек жопки и быть похороненным на сельском кладбище. У собак — блохи, у людей хлопоты.

— Чоняцки, — произнес он, — позволь мне кое-что тебе объяснить. Ты меня слушаешь? Ты способен меня выслушать?

— Я слушаю.

— У нас тут бизнес. Мы работаем по пять вечеров в неделю. Нас показывают по телевизору. Мы кормим семьи. Мы платим налоги. Мы голосуем. Нас штрафуют злоебучие менты так же, как и всех остальных. У нас болят зубы, бывают бессонница и сифак. Нам приходится терпеть Рождество и Новый Год так же, как и другим, ты понял?

— Да.

— У нас даже — у некоторых из нас — бывают иногда депрессии. Мы — тоже люди.

Даже на меня иногда депрессняк накатывает. Иногда мне хочется поплакать ночью. И мне дьявольски хотелось расплакаться вчера вечером, когда ты сломал два ребра Велборну…

— Он меня в угол зажал, мистер Мэйсон!

— Чоняцки, да Велборн и волоска бы не вырвал из левой подмышки твоей бабушки. Он читает Сократа, Роберта Дункана и У.Х.Одена. Он в лиге уже пять лет, и за эти годы весь физический ущерб, который он кому-либо нанес, не оставил бы и синяка на мотыльке, который регулярно летает в церковь…

— Он на меня наезжал, замахивался, он орал…

— Ох, Господи, — тихо выдохнул Мэйсон. Он опустил сигару в пепельницу. — Сынок, я тебе уже сказал. Мы — семья, большая семья. Мы не калечим друг друга. У нас — лучшая недоразвитая аудитория во всем спорте. Мы собираем самое здоровое племя кретинов на земле, и они складывают свои денежки прямо нам в карманы, сечешь? Мы отвлекаем высококлассного идиота от профессиональной борьбы, сериала Я Люблю Люси и Джорджа Путнэма. Мы играем по-крупному и не верим ни в злобу, ни в насилие. Правильно, Клифф?

— Правильно, — отозвался Андервуд.

— Давай покажем ему рекламу, — сказал Мэйсон.

— Давай, — ответил Андервуд.

Мэйсон встал из-за стола и двинулся на Андервуда.

— Ты, сукин сын, — сказал он. — Я тебя прикончу. Твоя мать глотает собственную вонь из жопы, и у нее мочеиспускательный тракт весь в сифилисе.

— А твоя мать жрет маринованное кошачье дерьмо, — сказал Андервуд.

Он отлип от окна и пошел на Мэйсона. Мэйсон замахнулся первым. Андервуд отшатнулся и ударился о стол.

Левой Мэйсон захватил шею Андервуда, а кулаком правой лупил его по башке.

— У твоей сестры сиськи с жопы болтаются и в унитазе полощутся, когда она срет, — сообщил Мэйсон Андервуду. Андервуд отогнул одну руку назад и перекинул Мэйсона через голову. Мэйсон с грохотом шарахнулся о стену. Потом поднялся, подошел к столу, сел на вращающийся стул, взял из пепельницы сигару и затянулся. Дождь не переставал. Андервуд вернулся к окну и оперся на стекло.

— Когда человек работает пять вечеров в неделю, он не может себе позволить никаких травм, понимаешь, Чоняцки?

— Да, сэр.

— Теперь смотри, сынок, у нас тут есть общее правило — вот такое… Ты слушаешь?

— Да.

— …Вот такое правило: стоит кому-нибудь в лиге покалечить другого игрока, он вылетает с работы, вылетает из лиги, фактически, молва о нем расходится — и он в черном списке на каждом роликовом дерби в Америке. А может даже и в России, Китае и Польше. Ты зарубил это себе на носу?

— Да.

— Сейчас мы это тебе спускаем с рук, потому что потратили много времени и денег на твою накачку. Ты — Марк Спитц нашей лиги, но мы можем тебя вышибить точно так же, как вышибли его, если не будешь делать только то, что мы тебе говорим.

— Да, сэр.

— Но это не значит, чтоб ты притих. Ты должен действовать жестоко, но не быть жестоким, врубаешься? Фокус с зеркалом, кролик из шляпы, целая тонна лапши на ушах. Они обожают, когда их дурачат. Правды они не знают, правды они даже не хотят, они от правды несчастны. А мы делаем их счастливыми. Мы ездим на новых машинах и отправляем своих детишек в колледжи, правильно?

— Правильно.

— Ладно, теперь пошел отсюда на хуй.

Чоняцки поднялся было уходить.

— И вот еще что, мальчонка…

— Ну?

— Мойся в ванне хотя бы время от времени.

— Че?

— Ладно, дело, может, не в этом. Ты достаточно туалетной бумаги берешь, когда жопу вытираешь?