Шлюхи

— Хочешь подымить?

Тот недоуменно распахнул глаза:

— Давно это вы пристрастились?

— Да не курю я… Так… что-то захотелось, — подкурил от зажигалки чуждого здесь ультрасовременного дизайна; коротко затянулся, выпустив прежде синий клуб дыма, закашлялся, затем продолжил ровным глухим голосом: — Сомнение — на него, как и прежде, возложим задачу пропитать собой самое существо их жизни, расколоть consensus sapientium ^[1]. Да, мы паразитируем на их теле. Думаю, тебя не смутить формулировкой: в конце концов слова сами по себе ничего не значат. Интерпретация. Угол зрения.

— Но паразиты — существа, бесспорно, более остроумной организации.

— Это как будет угодно. Я, правда, не падок на оценочные характеристики. Не знаю, чье устройство остроумнее: радиолярии или жирафа. Я только-то констатирую факт. Мажет быть, то, что у rafflesia Arnoldi ^[2] нет ни корней, ни листьев, и стебля-то, по сути, нет, одни гигантские мясо-красные цветы, пахнущие тухлятиной, — может быть, это de facto свидетельство остроумной организации. Но вряд ли сама rafflesia, даже обладай она сознанием, склонна была бы пускаться в сопоставления. Дело это неблагодарное, да и пустое. Мы не можем существовать иначе, потому прежде всего следует подумать о выживании. Мы и рады бы жить в здоровом организме — нива богаче — но здоровый организм склонен защищаться, блюсти свою целостность и угнетать прихлебателей. Да только и прихлебателям надо как-то жить, потому приходится ослаблять источник жизненных ресурсов разного рода токсинами.

Хозяин, единственный раз затянувшись, давно уже оставил сигару и теперь разжигал спиртовку под небольшой жаровней на бронзовом треножнике.

— Потому нельзя столь легкомысленно отмахиваться и от литературы. Все их новые корифеи, и Толстой, и Пушкин, интересуют нас не столько своими добродетелями, сколько пороками. Но для существ подобного нам устройства не может реально существовать понятий «добродетели», «порока», поскольку наша мудрость зиждется на принципах выгоды, такова наша природа, ibi patria, ubi bene^[3]. Потому мы должны не давать возможности устояться истинам, сложиться законам. Мы обязаны поддерживать interregnum^[4], политическую нестабильность, обширную нищету, тотальную коррупцию, помогать им беспрестанно взбалтывать их жизнь сомнением, подменой понятий, всякого вида новаторством. Пусть они полюбят беззаконие, как творческую деятельность, пусть проклянут свои veritates aeternae^[5], пусть понятия свободы и разнузданности сольются в их сознании в нечто единое. А мы поможем им оправдать куда более легкий и приятный наклонный путь; будем, по мере освоения ими предмета, напевать пикантные, будоражащие кровь, гимны ужасу, уродству, разрушению, безумию, хаосу, тьме. Darkness there and nothing more^[6].

Жаровня разгорелась, и Имярек Имярекович бросил на ее вогнутое дно крупный кусок светло-коричневого бирмита — янтарь зашипел, потек темный дым, и комната наполнилась исключительно резким, но приятным запахом.

— Бирманский? — осведомился гость, использовав ту интонацию, которая уже являет собой комплимент.

— Бирманский, бирманский, а то какой же! Из Верхней Бирмы, — комично затряс головой наставник. — Вот что, мил друг; хочу я тебе одну вещицу презентовать.

Имярек Имярекович поднялся из кресла, прошел к невысокому коренастому шкапу, щедро инкрустированному янтарем. Из шкапа он достал наборную янтарную трость, в ручке которой, выточенной из почти прозрачного, едва желтоватого, камня, изогнулась в неестественной позе прапрапрабабушка современных ящериц.

— Я не могу… — весьма естественно смутился молодой человек. — И потом, особую ценность эта вещь имеет в контексте прочих.

— Артистичен. Обаятелен, — хитро сощурился хозяин. — Только, поверь, в расчетливости, прозорливости и мне не отказать. Все это скорее всего достанется тебе. Так что не манерничай. Бери.

— Спасибо, конечно…

— Так вот, — Имярек Имярекович вновь опустился в кресло, убавил пламя спиртовки, — мы не можем без отрады видеть легкомыслие их молодежи. Они уже начинают жить без идей, без заранее поставленных целей, всецело полагаясь на собственную находчивость. Они уже верят, что болезнь лучше здоровья, во всяком случае, ее ласки доступнее. Mundus vott decipi — ergo decipiatur^[7]. Наши условия игры давно приняты именно потому, что они просты и сладостны. Противостоять нам невозможно, ибо мы уже в них, в их потерянных сердцах. А спорить с собой охотников всегда было немного. Да и ресурсы нами заявленной партии, все рычаги управления, все-все в наших руках. Этим обезопасили мы себя от стихийного волевого прорыва. Шанс для их высвобождения мог бы составиться в одном: отказаться от нашей игры: «carpe diem»^[8], (а, значит, и всего разнообразия наслаждений), сменить среду обитания — вернуться к своему исконному древнему канону разумной необходимости, вернуть aegvanimitas^[9]. К счастью, этого не может быть, поскольку не может быть никогда. Раз потерявший покой никогда не обретет его вновь.

— Но, если основы этой земли уже сейчас столь расшатаны, — осторожно вставил молодой приятель, — это неминуемо должно привести к полному краху и распаду общества. Если так, не чревато ли это…

— Чревато, чревато, — перебил его Имярек Имярекович, — но, что делать? Так или иначе, остаются непреложные законы природы, не обойдешь. Всякий микроб, надо думать, мечтает жить и плодиться возможно долее, но его процветание ведет к гибели питающей стихии. Увы… Есть еще другие земли, другие народы, другие планеты, наконец… Жаль, что не утешает нас надежда на горнюю справедливость. Но незачем в своих думах, поверь мне, старому волку, уноситься так далеко от насущных земных сегодняшних проблем. Неумеренная увлеченность таковыми абстракциями, не суля никакой практической пользы, иссушает всего лишь радость нынешнего дня. Нам свойственно воспринимать мир cum grano salis^[10], постараемся дольше находиться в среде иных настроений. И тогда: мы глумимся и смеемся над ними потому, что нам нужно развлечься, повеселиться. Ergo^[11] — так же негодуем только из желания порезвиться. Люди исключительно забавны, и это так увлекательно — моделировать ситуации, сталкивать друг с другом фигуры, помня, разумеется, о своей насущной выгоде. Впрочем… на мой вкус, сценарий, предложенный сегодня миру, убог: дом под красным фонарем — это mauvais genre^[12]. Хотя, если принять во внимание комфорт утилизации — да, с лоретками-кокотками проще ладить. Несомые желанием, они хотят еще, еще и еще больше. Это почти perpetuum mobile^[13].

За окнами янтарной горницы по-прежнему лучился искусственный июльский полдень. Имярек Имярекович загасил пламя спиртовки, и друзья-приятели на какое-то время оцепенели в интервале безмолвия.

— И вот… — прервал сверхъестественное затишье хозяин. — Ты меня тут невольно вдохновил на целую лекцию. Однако ты, верно, заметил, мы не можем позволять себе столь продолжительное отдохновение. Итак, Fare the well!

— Fare thee well! And if for ever, still for ever, fare thee well!^[14] — отозвался гость.

На том дружеское свидание закончилось.

Через полчаса Имярек Имярекович в наушниках уже сидел в своей фонотеке и прослушивал только что присланные кассеты, отмечал что-то в трех тетрадях, и вряд ли те кассеты содержали напевы американских негров. Невзрачный гость тоже успел приступить к личным обязанностям, сходственным с деятельностью его старшего товарища. Здешний край давно уже заволок покров ночи, но и Алла Медная не спала. Она вершила важную работенку, результаты которой замышляла послезавтра, в понедельник, представить своему патрону.

Поэтому в воскресенье, лишь только проснувшись, наскоро позавтракав почками в мадере и кофе, Алла Медная спешно пустилась в поход по некоторым домам столицы — что должно было составить заключительный фазис ночной работы. Первым пунктом было намечено обиталище Дины Оскотскодворской.