Буэнас ночес, Буэнос-Айрес

Что еще? Меня как-то в июльскую жару посетил мой кузен Деннис, преподаватель маленькой закрытой школы в Букингемшире.

Часть 5

Ах, теперь я много думаю о Деннисе… Неженатый (и не собирающийся обзаводиться семьей, к отчаянию собственной матери, жаждавшей внуков) мужчина лет сорока, он был из тех учителей рисования, которые носят сомнительного качества темные рубашки и галстуки ручной вязки, неизменно съезжающие, как бы тщательно вы их ни завязывали, набок. Этот убежденный холостяк все летние каникулы проводил в одиночестве на Дальнем Востоке. Я подозреваю — хотя доказательств этому и не имею (сколько я себя помню, в семье его с комичным почтением всегда называли «очень замкнутым»), — что его «Дальний Восток» ограничивался притонами Манилы или Бангкока. При наших встречах дома — на юбилеях, крестинах и тому подобном — ему, естественно, и в голову не приходило просвещать меня, мальчишку на пятнадцать лет его моложе, насчет болезненных и все еще неразрешимых для меня проблем секса; очень может быть, что о моих мучениях он и не подозревал. Тем не менее в Париже мы с ним были рады видеть друг друга. По правде сказать, я ни разу «не уронил булавки», как говорят геи: не намекнул на свои трудности и опасения.

Мы с Деннисом обедали в «Куполе», катались по Сене на ярко подсвеченном bateau-mouche, [72] часами — до двух-трех ночи, пока мне не начинало хотеться распахнуть окно, чтобы выветрилась затхлая болтовня, — разговаривали в его номере; тема гомосексуализма висела в воздухе и словно просилась нам на язык, и тем не менее мы ее не затронули. Через неделю Деннис уехал, и хотя у меня не было ни малейших сомнений в его ориентации, вслух это признано так и не было.

О чем еще я могу вспомнить? Как-то я оказался свидетелем такой сценки в кафе «У Франсуа» (ультрамодного заведения в Шестнадцатом округе, которое когда-то было знаменито тем, что его посещал Жироду [73]): за соседним столиком юный красавец — такой мог бы украсить обложку любого журнала для геев — с густыми белокурыми волосами, рельефной мускулатурой груди, видной под расстегнутой белой рубашкой, безупречными чертами лица (меня всегда занимала мысль: каково это, быть за таким лицом, а не перед ним), — пытался уговорить отправиться с ним в койку девчонку в красном шерстяном свитере — угловатую, похожую на мальчишку, с завязанными хвостом волосами. Сначала она проявляла игривую сдержанность и только качала головой, потом стала холодной как лед; когда наконец эта пара покинула кафе, парень проводил девчонку до такси, в котором та и уехала — в одиночестве.

Глядя на все это, я поражался пропасти, отделяющей гетеросексуальный мир от гомосексуального: будь я на месте девчонки, парень еще не успел бы договорить, как я воскликнул бы «Oui! [74] Oui Oui! Oui! Oui!» при одной только мысли о возможности провести ночь в объятиях этого длинного, угловатого, благоухающего тела; сидящие на бедрах джинсы вызвали в моем воображении почти не скрытые ими прелести… И что только корчат из себя эти привередливые обладательницы влагалища! Ну так что еще? После нескольких шаблонных писем, которыми я обменялся с родителями в первые месяцы своей парижской жизни, переписка наша прекратилась, хотя мать иногда звонила мне, интересуясь, как у меня дела, доволен ли я работой и не собираюсь ли перебраться из «Вольтера» в собственное жилье. (Для нее пребывание в отеле, каким бы скромным он ни был, казалось неслыханной роскошью; едва ли матушка представляла себе, насколько аскетична моя чердачная клетушка.) Я так и не сообщил родителям о своей вылазке в Лондон с Миком; даже когда у меня выдавалось свободное время, я предпочитал оставаться в Париже, отчасти потому, что не мог позволить себе пренебречь частными уроками, отчасти потому, что, хотя и мечтал о других странах, безоблачных небесах, пальмах и услужливых туземцах, путешествовать мне было не с кем, а о том, чтобы снова, как в Танжер, отправиться куда-то одному, мне и думать не хотелось. В одном из своих последних писем, пока еще мы письмами обменивались, мать спрашивала, не хотел бы я провести недельку в Оксфорде en famille, [75] и я представил себе, как мы втроем — папа, мама и я — сидим в садике на полосатых шезлонгах и дремлем над воскресными газетными приложениями. Я тут же ответил, что путешествие из Франции в Англию — предприятие слишком ответственное и что глупо было бы с нашей стороны стремиться к этому, пока мы не начнем очень, очень друг по другу скучать.

Я, правда, сомневался, что даже моя мать, которая всего дважды в жизни покидала родину — один раз побывала на Майорке и один раз гостила у родственников в Оклахоме, — проглотит столь нелепую отговорку, однако возражений не последовало, а потом, как я уже говорил, мы стали обмениваться письмами все реже и реже, пока не перестали совсем,

Я уже писал о том, что среди моих коллег» приобретших привычку беззаботно пожимать плечами, когда речь заходила об угрозе СПИДа (быстро переставшей быть сенсационной новостью, хоть и остававшейся темой наших разговоров), было одно исключение, Им являлся Феридун. Он с самого начала болезненно реагировал на страшилки из вторых рук, которые мы все с виноватым видом, но и с удовольствием пересказывали друг другу (такого рода анекдоты служили противоядием, если угодно), и смертельно бледнел при описании наиболее пугающих симптомов вроде грибкового налета, опухолей размером с теннисный мяч, гениталий, по размеру, форме и даже цвету делающихся похожими на цветную капусту или артишок, что до сих пор наблюдалось только у домашнего скота. Мы все безжалостно дразнили Фери, хотя и видели, как он перепуган. Насколько напуган, я узнал, только когда он однажды вечером попросил меня не уходить домой и подождать его в кафе (мои занятия кончались на четверть часа раньше, чем у него).

Поскольку, когда я вышел из школы, моросил дождь, я не занял свой обычный столик на террасе, дававший мне стратегическое преимущество — возможность видеть всех, кто выходил из здания. Я сел у окна, что тоже позволяло сразу же заметить Фери, но, по-видимому, помешало ему увидеть меня. Когда Фери наконец вышел, я заметил, как он (вдруг показавшийся мне ужасно тощим и хрупким под своим респектабельным зонтиком) стал растерянно оглядываться, словно опасаясь, что я по каким-то своим причинам не стал его дожидаться. Я удивился его огорчению (впрочем, нашел его приятным) и не сразу постучал по раме, чтобы привлечь его внимание.

Фери сел напротив меня и заказал себе оранжад. Он не дрожал, не рыдал, не проливал оранжад мимо стакана (единственным внешним признаком его волнения были побелевшие пальцы, которыми он стискивал горлышко бутылки), но что-то в нем было такое, что заставило меня подумать: Фери дошел до предела.

Он одним глотком выпил свой оранжад. За этим последовало признание.

Я не знал, как его понять. Накануне Фери провел ночь с парнем (когда я вульгарно по-интересовался, с кем конкретно, выяснилось, что это был сорокалетний инженер, женатый и имеющий троих детей; впрочем, геи, каковы бы ни были их пристрастия, всегда говорят об объектах своей страсти как о «парнях», даже если тем недалеко до столетнего возраста), и как раз когда его трахали в задницу, у него выпал зуб.

Это был не передний зуб. Судя по тому, что дырку не удавалось увидеть, даже когда Фери оттягивал губу, чтобы показать мне ее, это оказался молар, — только зуб-то был здоровый, как твердил Фери; в этом можно было не сомневаться, учитывая одержимость нашего малыша своим здоровьем: он не стал бы мириться с больным зубом. Инженер, похоже, повел себя вполне достойно в этой ситуации, хотя и был, по словам Фери, из тех хвастунов, что готовы всем уши прожужжать о своей сексуальной мощи: надо же, так трахал партнера, что у того зубы посыпались — в буквальном смысле слова. Ну а сам Фери поспешно вырвался из объятий инженера, хоть и был еще в состоянии полной боевой готовности, и кинулся в ванную, где его и вырвало.