Девочка, которая любила Ницше, или как философствовать вагиной

— Не знаю… Если партнер кончил раньше тебя, то это считается? От очкастой ботанки этот переросший хряк такого не ожидал… Он, наверное, сразу кончил, как только я ноги раздвинула.

— Тоже сейчас кончу от твоих эротических фантазий.

Танька хлебает из переполненного дымом стакана, сглатывает, запрокидывается и выпускает к потолку пару розовых колечек:

— Интересно, а как они переживают оргазм? Что они чувствуют?

— Чувство глубоко удовлетворения…

— Для них это, наверное, как помочиться после пяти кружек пива. Хотя… Вряд ли радость мочеиспускания требует обладания женщиной. А ты что думаешь?

— Думаю, что мужики так же озадачены тем, как женщины переживают оргазм и похоже ли это на акт дефекации.

— Фу! — Танька задумывается, вырисовывая по стеклу фирменного кролика — вислоухого и грустного. — А все-таки… Возможно ли это как-то описать? Рассказать друг другу?

— Для начала попробуй описать наслаждения от утоления сильной жажды. Тренировки ради.

— Ну, это просто, — бодро начинает Танька и замолкает. — Это когда хочешь… хочешь…

— Хотеть — всегда нечто чересчур сложное, имеющее единство только в качестве слова, — предупреждаю менторским тоном.

— Опять ты со своими цитатами. Ничего своего придумать не можешь?

— Дзаккэнаё!

— Сама туда иди.

— Знаешь японский?

— Тебя знаю. Как вообще можно быть такой матершинницей? Ты и на лекциях так изъясняешься?

— Нередко философы становятся рафинированными мстителями и отравителями. Но думаю, что мат и проституция — предпочтительнее.

— Пошли в кабак, — неожиданно предлагает Танька. — Напьемся, снимем мужиков, устроим оргию. В конце концов, разве я не человек искусства? А человек искусства без регулярный оргий недееспособен. Заодно разведаем тайну мужского оргазма.

23. «Пеструха»

— В наших издательствах — голливудская система отбора авторов, — попыхивая носогрейкой, делится Л. — Пока тебя не поимели, не издадут.

— Как?! — возмущается Лярва, зачерпывая большой ложкой варенье из упрятанной в пакет банки. — Даже мужиков?

— Только тот может считаться настоящим интеллигентом, кого трахали в задницу, — бурчит Барбудос.

— Это про меня, — подтверждаю с видом знатока.

Л. махает трубочкой:

— В переносном смысле, господа, в переносном смысле! Представь, — Л. поворачивается к постукивающей его по спине липкой ложкой Лярве, — представь, что в некое издательство БТВ приносит Вася Пупкин рукопись, гениальную и заумную до полной редакторской нечитабельности. Затраханный авторами, руководством, маркетологами (страшные люди!), сообщившими, что две последние книжки, подготовленные им, редактором, нае… хм… не имели коммерческого успехи и ко второй недели продаж бесследно сгинули на нижних полках. Соответственно, если дело пойдет так и дальше, то следующим nayebnyetsya сам господин редактор. Редактор вяло листает рукопись, может быть, так же вяло (про себя) отмечает ее гениальную непубликабельность и предлагает автору написать что-нибудь этакое в стиле «Круглосуточной вахты» или «Королевства разбитых зеркал». Автор поначалу ohuyevayet, потом пытается отстоять свою долго лелеемую невинность, на что редактор намекает голосом опытного сводника, что пара-тройка «клиентов» и он, автор, возможно неприменно получит шанс опубликовать нечто свое — великое…

— Везде одни сутенеры, — горько замечает Танька. — Да, Вика?

Л. продолжает:

— И вот наш В.Пупкин кропает унылые поделки «Дендровселенные в дендрариуме» и прочее, получает свои серебреники за просираемый талант и мечтает все-таки написать что-то такое, этакое… А вот huj тебе! — внушительная дуля покачивается перед лицом Барбудос. — Ничего такого у него уже не выйдет! Это только говорится, что талант не пропьешь. И пропьешь, и проешь.

— Так вы писатель! — догадывается Барбудос, отодвигая пальцем дулю. Танька взвизгивает от восторга. — Я вас читал?

— А вы меня? — осведомляется успокоившийся писатель Л.

— Что в имени тебе моем? — произношу задумчиво.

— Каким таким выменем?! — восклицает Танька.

— Кого yebyem? — интересуется Л.

— И зачем пишешь? — интересуется Барбудос.

— Я не могу не писать… Мне тоже хочется иметь гарантированный кусок хлеба не только с маслом, но и икрой. Красной.

— Завидная цель.

— Не иронизируй, — Л. опрокидывает текилу. Морщится. — Страшная вещь… (сипит) Жуткое похмелье. Будто все тело и мозги в колючках. А насчет остального… Каждый сам решает. Нет в этом никакого смысла. Что бы ты не написал, даже если это опубликуют, то ведь забудут. Толстого будут помнить, Пушкина будут помнить — в школе преподают, а Васю Пупкина, автора нашумевших бестселлеров, помнить не будут. Как не корячься. И что тогда делать Васе Пупкину?! Годами писать новую «Войну и мир», которую будут хвалить, но никто не будет читать? Или, скорее всего, никто не будет хвалить, и уж тем более — читать! Зачем?

— Писать надо лучше, — предполагает Танька.

— Как?! — пучит глаза Л. — Еще лучше?!

— Тогда надо писать так, чтобы нечто изменялось в тебе самом, — скромно предлагаю рецептик.

Л. презрительно смотрит сквозь вякнувшую персону:

— Милая, сразу видно, что ты не писатель. Мы только ради этого и пишем. И в нас меняется. Процесс пищеварения.

— Какое бесстыдство, — Лярва подбирает остатки варенья.

— Писатели вообще бесстыдные люди, — замечаю. — Они эксплуатируют свои переживания.

В туалете Танька пьяным шепотом интересуется:

— Ты с кем будешь…?

— ?

— Ну… ну, трахаться?

— Ты же оргию хотела?

— Хотела…

— И сейчас хочешь?

— … хочу… наверное…

— Тогда и с тобой в том числе…

Танька молчит, подперев голову. Рассматривает трусики. В Bundesrat уже ломятся.

Пудрю носик:

— И вообще, ты несовременна, — заявляю. — Ну что это за слово — «трахаться»? Грубое, затасканное, не мелодичное.

— Ну и что?

— Как ты ЭТО назовешь, так тебя и поимеют. Ты хочешь, чтобы тебя «от-трахали»?

Танька задумывается. Скребление в дверь становится громче.

— Можешь предложить варианты?

Поправляю чулки, перечисляю синонимы:

— Взять на таран, составить фактурный акт, ход на бивнях, загнать шар в лузу, голосовать за смычку города и деревни, заниматься фигурным катанием, играть в буек, шлепнуть нижней губкой, поставить градусник, ползунику собирать…

— Есть варенье ложкой из банки, — задумчиво добавляет Танька, поправляясь.

— Ты о чем?

— Об этом самом. Удивительное занятие. Случка — случкой, а сколько образных выражений подобрать можно! Как физики это называют, когда своих лаборанточек обрабатывают? Просинхрофазатронить?

— Бомбардировать камеру Вильсона, — предлагаю.

— А за что его туда посадили?

— Кого?!

— Вильсона?

Гордо возвращаемся к столику. «Пеструха» заполняется завсегдатаями. Сплошь знакомые лица. Как пастух среди родных баранов. Кто-то хватает за зад:

— Вика, blyad', ты когда мобилу перестанешь отключать?! Я до тебя дозвониться не могу!

Стряхиваю пальцы, смотрю в смутную поросячью рожу. Танька упрямо тянет дальше, но душа желает высказаться:

— Во-первых, не блядь, а голубушка, — вспоминается давешняя патологоанатомша. — Во-вторых, сотового те-ле-фо-на у меня вообще нет! — разворачиваюсь на каблучках.

— Японда бихер, как ты вообще живешь?! Я тебе подарю мобилу!

— Засунь его себе в анус! — встревает Танька. Ей надоедает простой — не терпится попробовать нечто из жизни элементарных частиц.

— В анус? — переспрашивает хряк и тяжело задумывается, словно в жутком похмелье. Такого слова он явно не знает, но извращенная догадливость помогает:

— В жопу, что ли?

Однако Танька уже далеко. Описываем сложные кривые в чаду прожигаемой ночи. Две куколки, потерянные в плотных слоях алкогольной и никотиновой атмосферы, две крохотных частички, пойманные зловещей камерой Вильсона, выдернутые из великого Всего, одинокие, раскаленные, неуверенные, ведомые лишь сложным химизмом половых гормонов, электростатическим взаимодействием наэлектризованных дневным сумасшествием душ.