Отпечатки

Лукас наконец остановился у подножия деревянной лестницы, узкой и крутой — она скорее напоминала почти вертикальный трап, вроде корабельного.

— Что это? Лукас — я ее никогда раньше не видела. Куда она ведет?

Лукас повернулся к ней. Неожиданный ледяной порыв ветра взъерошил ему волосы, и от этого — вкупе с неприкрытым возбуждением, написанным на его лице, — он показался ей каким-то диким.

— С этой секунды, — медленно предупредил он, — ты не должна проронить ни одного, ни единого слова. Понятно? Никакого шума, ничего.

Элис кивала — в ее глазах мерцало это новое, заразное, разделенное волнение, — а сама тем временем, запинаясь, бормотала:

— Но почему, Лукас — почему? Я не понимаю — почему ты не скажешь мне, почему?

— Доверься мне, — сказал он.

И она доверилась. Он повел ее наверх по узким и прогнутым ступенькам, певшим под его ногами, и Элис, отбросив и тень беспокойства, храбро следовала за ним. Но ее тягу к открытиям ослабили сомнения, которыми нельзя было пренебречь, — она понимала, что это глупо, но ничего не могла с собой поделать. Ветер трепал их яростно, и Элис бросила взгляд наверх — проверить, на месте ли Лукас, — а потом мельком вниз — выяснить, высоко ли она уже поднялась. Паника стиснула ее горло при виде этой крутой спирали, закружилась голова, серебряные блестки пестрой реки жестоко кружились и пьяно сыпались под резкими и грубыми незнакомыми углами. Над головой — глубокое, испещренное полосами небо, и больше ничего. Лукас исчез — совсем пропал из виду. Она бы замерзла там навсегда или просто разжала пальцы, если бы не рука, протянутая из какого-то темного закутка, которого Элис раньше не замечала. Рука судорожно и с явным нетерпением подзывала Элис, побуждала вцепиться — и безмолвно подчеркивала необходимость полной тишины.

Элис крепко вцепилась в его предплечье и вскарабкалась по последним двум ступеням, энергично, но практически безуспешно углом рта сдувая с глаз и губ завитки волос, разметавшиеся на ветру в художественном беспорядке. Когда ее лицо оказалось напротив решительных, мерцающих глаз Лукаса, тот сузил их, предупреждая снова, и приложил палец к губам. Остаток пути Элис карабкалась, Лукас ее тащил — видимо, на какой-то тесный и черный чердак. Элис присела на корточки подле Лукаса в ожидании и предвкушении. Кажется, долгие минуты она не шевелилась — затекшие лодыжка и икра грозили разболеться всерьез, но все же она не двигалась. Она осторожно потянула Лукаса за рукав и осмелилась прошептать (так тихо, что вышло не громче дыхания):

— Лукас… что? Мне немножко страшно…

Мрак постепенно рассеивался — вправду ли? — но она скорее почувствовала, чем увидела, как Лукас качает головой. Потом он повернулся и сказал тихо и медленно:

— Посмотри. Вон туда. Видишь?..

Элис уставилась вдаль. Вокруг было тепло и затхло — старое сухое дерево и, пожалуй, душок гнили, сладковатый запах разложения. Перед ней — лишь столкновение оттенков серого, еле различимые вариации темноты, и Элис едва не зарыдала от досады на собственную полную и безоговорочную глупость: отчего, ради всего святого, я не могу разделить это с Лукасом? Нет, послушайте! Какое-то отдаленное движение заставило ее натянуться, подобно струне; она выдохнула краткое и совершенно непроизвольное «О!» тревоги и неприятного удивления, и вцепилась в Лукаса еще крепче, различив намек на ленивое движение, который тут же снова растаял в тишине. Нога под ней едва не подламывалась.

— Вон там, — произнес Лукас тихо-тихо. — Видишь? Вон там.

И тогда она увидела: два маленьких мерцающих бледно-желтых огонька посреди какой-то едва угадываемой и бесформенной массы чуть темнее окружающей темноты — и какая-то почти волна, которая постепенно успокоилась.

— Кто… кто он? — прошептала Элис.

Лукас дышал ровно и тихо.

— Они, — сказал он. — Их двое.

Элис заморгала:

— Двое? Правда? Двое… кого?

Лукас, наверное, кивнул:

— Сов. Сипух. Их во всем королевстве осталось несколько сотен пар.

Элис ничего не сказала. Не смогла ничего придумать.

— И эти… — тише неслышного продолжал Лукас, — эти две… наши.

Элис осторожно вытянула ногу в сторону; либо так, либо сию секунду заорать.

Лукас повернулся к ней и дразняще коснулся губами ее уха. Она услышала, как он выдул ей в ухо вздох змеи, заточенной в кувшин… кейф…

— Что? — прошептала она. — Что, Лукас? Что ты сказал?

— Кейф… — повторил Лукас. — Арабское слово. Блаженное упокоение.

Он еще крепче вцепился ей в руку. Элис на миг отвлеклась, расслышав приглушенную возню, краткую и далекую, которая тут же стихла. А там, вдалеке, по-прежнему горели два желтых глаза, застывшие, немигающие — и Лукасовы глаза, живо представляла себе Элис, так же застыли и сияли. Она едва разобрала слова, когда он вновь заговорил, таким хриплым и низким стал его голос.

— Совы, Элис. Теперь совы — тоже компонент. — С нажимом он добавил: — И обо всех, видишь ли, надо заботиться.

ГЛАВА ВТОРАЯ

— Послушай!.. — настаивал Пол.

Он вздохнул и заозирался, возможно, в поисках свежего вдохновения; вздох еще свистел — будто на секунду отразился от темно-зеленых стен ванной, похожей на пещеру. Поскольку, о боже — он уже в третий раз пытается втолковать проклятому Бочке, в чем дело. Не понимаю, за каким рожном он устраивает столько шума из ничего.

— Я тебе говорю, мы просто сунем головы в дверь и скажем «привет», вот и все. Я ж не говорю, что ты их должен любить, ну честное слово. И тебе надо разобраться с готовкой, тогда мы с ними вроде как подружимся. Мы ж не хотим, чтоб решили, будто мы прячемся, Бочка: я же говорю. Важно, ага? Когда ты, типа, открыт людям, они тебя вообще не замечают. А когда ты голову пригибаешь и ходишь на полусогнутых — тогда да. Сечешь? Когда хлопаешь дверями людям в морды, они начинают думать: черт, чё за фигня творится? Чё за пурга, Альфи? Чё эти пацаны задумали? Все люди такие. Обычное дело.

— Да — я тебя слышал, Пол. Я не дурак — я все понял. Просто мне несладко. Чем меньше болтаешь с людьми, тем лучше.

Бочка слез со своего насеста — края огромной чугунной ванны — и ловким щелчком отправил окурок в унитаз. Не успел тот зашипеть, Бочка торопливо посмотрел по сторонам (чего он ожидал, интересно?) и рукой вяло попытался изгнать предательские следы витающего греха. Пол отлепился от здоровенной хромированной нагретой вешалки для полотенец (адское пламя — она изрядно поджарила мне зад, эта штука — честное слово, пока не отклеишься — и не заметишь, какая горячая эта дрянь). Он отечески возложил длань на широкие Бочкины плечи — докуда смог дотянуться.

— Природа, — сказал он, довольно яростно толкая и обнимая Бочку (стараясь внушить свою точку зрения). — Просто человеческая природа, а? Эй! Ну еще б. Слышь — мы просто в дверь стукнем, скажем: привет, мистер Киллери! Я Пол, это Бочка, а у вас как дела? Все хорошо? А как хозяйка? Здорова? И все. Ну как, нормально? Я в тебе не сомневаюсь, сынок. Что, блин, не так, а? А потом вернемся к старине Тычку — посмотрим, что он там творит, тупой ублюдок. К тому же, если честно — тебе ж надо знать, во что ввязался, да? Изволь теперь колдовать на кухне.

— Да, и вот еще что, — взвизгнул Бочка, вновь припомнив все свои горести. — На хрена ты выступал, что я, блин, зашибись как готовлю? Э? Да бля — я не настолько хорош. И вообще, сколько в этой шарашке народу живет? Да тут их сотни поместятся. Дьявол…

— Вот только этой ерунды не надо! Ты, блин, в натуре мастер на кухне, и сам это знаешь. И какие еще сотни? Всего-то один дом. Тебе ж не «Обеды на колесах» [10] готовить.

— Ну, это офигенно здоровый дом, а? По-любому, я деликатесов не готовлю… — бурчал Бочка. — Кстати, я знавал одного пацана из «Обедов на колесах». Как он водил — господи боже мой. Когда приезжал, почти все уже по фургону размазано. Говорил, сгребает все равно и в них запихивает. Никто не жаловался.