Евангелие от экстремиста

5. Партия

Я переехал на Филевский парк, к Антонине Ивановне, знакомой моей тетушки. Прекрасная пожилая женщина тетя Тоня имела настоящую московскую семью — мужа-пенсионера и демократа, впадающего в нерегулярные запои, и сильно пьющую дочку Таню, которая мыла поезда на Киевском вокзале и общалась духовно с полными бомжами, хотя когда-то закончила Бауманское училище, имела прописку, хорошее жилье и многие другие блага коренного обитателя столицы нашей Родины.

Тетя Тоня была божьим человеком и решила вовсе не брать с меня денег. На новом месте я первым делом высыпался от души и именно по этой причине не попал на демонстрацию 1 мая 1993 года. Вечером раздался из зала истошный вопль деда-демократа:

— Ишь, хулиганы чего устроили — драка какая, ОМОНовца задавили насмерть! Давить их надо, Борис Николаевич! — шипел дед воображаемому Ельцину прямо в линзу кинескопа.

И как я мог проспать такой знаменательный день в жизни страны! Досада, да и только.

В тот день московская милиция решила пошутить с несколькими тысячами демонстрантов и то тут, то там начала перекрывать движение людей. Люди не поняли, не на шутку удивились и вступили в бой с силами правопорядка. ОМОНовцы били ветеранов войны, старух и прочих лиц, подвернувшихся под руку. Я целиком и полностью был на стороне демонстрантов. Иначе не могло и быть, для левой оппозиции слово «Приднестровье» было важной темой идеологической войны с Системой, сложившейся после 1991 года в верхах политической власти страны. Ельцин и все его сподвижники являлись для меня олицетворением сил Мирового Зла, уничтожившего мою Родину. Приднестровье же на территории бывшего СССР имело славу оплота красно-коричневых, реваншистских сил. Там не громили памятники Ленину, а регулярно возле них фотографировались и возлагали цветы. Конечно, оказавшись в Москве, я мог примкнуть только к силам, симпатизировавшим молодой Республике. И не я виноват, что именно эти силы оказались «красно-коричневыми».

Вечером я отправился на Киевский вокзал купить палку копчёной колбасы. Колбаса у хохлов, оккупировавших все поезда своими мясными поставками, была куплена и принесена домой. Ценность она представляла собой огромную — после потери работы я перешел на одни пакетные супы, которые просто до омерзения уже достали. Колбасу я положил на стол и ушел мыть руки. Это была чудовищная глупость. Спустя минуту, зайдя на кухню, я услышал жуткое шевеление, метание, урчание — это три огромных, жирных тети Тониных кота рвали на куски мою надежду и радость. Вечер был навсегда испорчен.

Я сидел в подавленном настроении и слушал стенания деда о том, как он хочет отрубить голову Бабурину. Тогда я еще не всех лидеров оппозиции знал в лицо и с трудом понимал, о ком идет речь. Дед требовал настоящей демократии, наверное, он верил Ельцину, как и большинство москвичей. А я молчал, не раскрывая своей большой тайны. Я решил обязательно пойти на шествие 9 мая, и если придется, кидать камни и бить ногами московских милиционеров.

Коты мирно спали, выложив свои жирные туши и огромных размеров яйца на созерцание окружающим. Думаю, в этот момент они переваривали своими огромными желудками и длинными, многокилометровыми кишками мою колбасу, и она пришлась им по душе.

Утром 9 мая я приехал к Белорусскому вокзалу. Оттуда начали движение колонны оппозиции. Все эти «колонны» со всех сторон охранялись какими-то дружинниками, и встать внутрь было невозможно. Сразу кто-то спрашивал, а кто я такой, а что я им мог ответить? Трусоватая толпа очень боялась провокаций. ОМОНовцы робко щемились по переулкам. Кого бы они могли в этот великий день остановить? Однако толпа числом в несколько десятков, а может быть и сотен тысяч человек боялась, что ее спровоцируют на незаконные действия.

В колоннах шли москвичи. Были победнее, но были и прилично одетые. Эти, как правило, шли по тротуару. Прямо под ноги симпатичной, богато одетой блондинке, под руку с буржуем в легкой коже, вывалилась из толпы бабка и, размахивая маленьким красным флажком, заголосила, с ненавистью глядя в лицо девушке и её кавалеру:

— И против Тампаксов мы в бой пойдём! — и немедленно вбежала обратно в свои ряды.

Толпа тем временем пела "Смело мы в бой пойдем". Бабка, похоже, в Тампаксах уже не нуждалась, а классовой ненавистью возмущенный разум закипал по полной программе. Я переходил от колонны к колонне — краснознаменные тетки и деды нигде меня не пускали вовнутрь. Когда кончились эти самые, трусливые "красные колонны", начались коричневые мелкие группы. Эти ни о каких провокациях не думали, я встал в шеренгу, где шли ребята в черных рубашках с рунами на знаменах, и увидел мужика в военной кепке и очках. Это был Лимонов.

Конечно, я читал его статьи еще в Приднестровье, и очень удивился, когда его запретили печатать. В отличие от всех, вернувшихся из-за границы в Россию, он не радовался и не боготворил новую власть. Он приехал в Приднестровье и оказался одним из немногих в России известных людей, которые побывали там. Странно, правда, что приднестровские власти забыли дать ему за это медаль "Защитник Приднестровья" — наверное, просто забыли. Всех ведь не упомнишь.

Я примерно понимал, какое государство Лимонову не нравится, и был с ним солидарен. Хотя, как и все, Лимонов ничего не говорил о том, к чему, собственно, стоит стремиться. Что есть благо. Все же эти стенания на тему того, что "у нас была великая эпоха" меня радикально не устраивали. Я не считал ее великой. Я считал жутким позором для страны выкидывание сотен миллиардов нефтедолларов на вооружение и космос при раздетом, разутом, неустроенном народе. Я ненавидел коммунистов, потому что, по-моему, желание носить нормальные, удобные штаны из джинсовой ткани, иметь нормальную обувь и есть не только кашу — это не запредельные требования. Коммунисты сэкономили на копейках, пожалели для людей какой-то там колбасы. Это их мудачество, а не мировой заговор жидомасонов, привело к развалу страны. Если бы Генеральных Секретарей и членов Политбюро по достижении 45-летнего возраста под всенародные аплодисменты с почестями торжественно провожали в крематорий и скорбно укладывали урночку в дырочку в Кремлевской стене — Советский Союз жил бы вечно.

Я ненавидел совок за Олимпиаду-80, при которой для иностранцев устроили цирк с сигаретами Мальборо и Фантой, превратив Москву в потёмкинскую деревню в то время, когда моя бабушка волочила на своем горбу из глухой деревни в Брянск и Москву корзины со смородиной, а в деревенском магазине, кроме водки, спичек и черного хлеба ничего не было. За то, что при Хрущеве какие-то мрази решили "соединить город с деревней", и запретили крестьянам держать корову. И мой дед спрятал корову в лесу, и оттуда носил молоко, тайком от соседей, потому что у них коров, под вселенский плач, высоко идейные коммунистические товарищи увели на убой. И мой дед, когда напивался, всегда грозил соседу, что "скоро, скоро вас, коммунистов, будем мы вешать!".

При Советской власти коммунистами в деревенской семье регулировалось всё — включая количество этажей в доме, число поросят. Решалась и судьба тёлок и телков — их надо было отдать забесплатно на мясокомбинат. У моих же бабки с дедкой было принято тёлок и телков забивать, мясо солить, а коммунистической комиссии демонстрировать прикопанные за баней молодые рожки, копыта и череп. Однажды, вместо обычного хлеба, в магазинах начали продавать какие-то склизкие лепешки. Это был кукурузный хлеб. По вкусу он был просто отвратителен. Спустя некоторое время, однако, власть образумилась. Коров держать коммунисты разрешили, но обложили оброком. Нужно было отдавать забесплатно этой самой власти власти свою сметану, сливки и сколько-то литров молока ежедневно. Для этих целей всех объезжал с аллюминиевыми бидонами специально обученный для этих целей сборщик податей.

С накрытым на скудные средства столом для высокого начальства, с самогонкой и салом, проблемы решались многие — например, чтоб разрешили для коровы сена накосить. Взятки бабуля давала всю жизнь — они с дедом первыми в деревне положили на крышу шифер. Возник жуткий скандал — сельсовет приказал «шихер» снять, поскольку наличие оного допускалось только на официальных зданиях строителей коммунизма. Простым смертным пользование «шихером» в целях покрытия каких-то деревянных хат строго воспрещалось. Пришлось бабуле партийных товарищей не только накормить, но и в лапу положить. При совке для одних, действительно, была "великая эпоха" — то были дети партработников, некоторые семьи военных, отдельные семьи учёных, придворные деятели культуры и искусства. Моя же мать ходила в школу 7 километров пешком, в валенках или дырявых резиновых сапогах, подкладывая внутрь соломку, чтоб ноги не сразу промокали. Аккурат в то время, когда космические корабли уже вовсю бороздили окрестности Большого театра.