Клиника «Амнезия»

Из окон нашей квартиры, располагавшейся на седьмом этаже, виднелись вершины высаженных вдоль улицы сосен. Я наблюдал за точильщиком – припарковав свой грузовичок, он принялся расхаживать от дома к дому со своей холщовой сумкой, набитой инструментами. Он кричал на весь наш густонаселенный квартал, однако на призывы так никто и не отозвался. Движимый чувством солидарности, я откликнулся на его зов и даже помахал рукой. Однако точильщик, как будто никогда не ожидал ответа на предложение своих услуг, загрузил сумку обратно в пикап и уехал, проигнорировав мою особу.

У меня возникло предчувствие двух смешанных чувств. Первое: сожаление, которое я наверняка испытаю, если мне придется уехать из этой страны, так по-настоящему ее не открыв для себя; и второе: страх от коварного ползучего приближения встречи с другим, менее ярким и более скучным миром. В результате я ощутил в себе решимость сделать настоящее достойным будущих ностальгических воспоминаний, пока это настоящее не успело стать прошлым.

4

В следующую пятницу я, как обычно, отправился в гости к Фабиану и Суаресу. Однако в голове моей уже звучала пронзительная нота жалости к самому себе по поводу любой мелочи, которую раньше я воспринимал как нечто само собой разумеющееся. В общем, мне было невыразимо жаль себя, любимого, – искусство, в котором я, надо сказать, успел за последнее время поднатореть. И все равно я предпринимал отчаянные усилия, чтобы как можно дольше продержаться в стороне от реальности. Я решил пока ничего не говорить о моем предполагаемом изгнании на родину, хотя, сказать по правде, меня так и подмывало выболтать этот печальный секрет.

Мы втроем сидели за кухонным столом и ужинали. Суарес налегал на ром, а мы с Фабианом запивали еду соком наранхильи. В любой другой день я стоном встретил бы предложение угоститься этим напитком. Я так и не привык к его вкусу и частенько недоумевал, почему вместо наранхильи нельзя выпить обычного лимонада.

Однако тогда сей странный напиток – нечто среднее между апельсиновым и томатным соком – стал еще одной привычной чертой страны, о которой мне в будущем придется лишь горестно вспоминать. В общем, я поймал себя на том, что смакую каждый глоток. Я и сегодня могу ощутить во рту тот вкус, что означает одно – каждый эпизод моей здешней жизни в целях лучшей сохранности получил в памяти собственную ячейку.

Через несколько лет после отъезда из Эквадора я выпил в каком-то баре стакан наранхильи, и в воображении тут же всплыл целый блок аккуратно промаркированных воспоминаний, и это несмотря на то что в ту далекую пятницу в доме Суареса я не оценил по достоинству вкус экзотического напитка.

– Я слышал, что Фабиан – герой, – заметил я.

– Неужели? – произнес Суарес. – Мне всегда казалось, что герои редко обзаводятся собственными агентами по связям с общественностью, но не исключено, что ты прав. Так что он такого совершил на этот раз?

Я тут же пересказал историю о том, как Фабиан во время землетрясения спас жизнь маленькой девочке – событие, которое по прошествии нескольких дней обросло новыми волнующими подробностями. Одна из версий теперь состояла в том, что в ходе спасения ребенка какой-то гад полицейский опрыскал Фабиана слезоточивым газом. Согласно другой версии, ему пришлось отбиваться от бешеного пса, покусившегося на бутерброд девочки.

– Ну что ж, если люди действительно так говорят, то, наверное, так оно и есть, – сделал вывод Суарес и в приветственном жесте поднял свой бокал. – Прими мои поздравления, Фаби.

– Ничего особенного не произошло, дядя. На моем месте так поступил бы любой мужчина, – скромно ответил герой дня.

– Меня тронуло, что ты не стал сразу рассказывать мне об этом происшествии. Не сомневаюсь, что потрясение, испытанное тобой в тот день, не позволило тебе излить душу, ты просто не смог с ходу собрать воедино все детали случившегося. Пришлось несколько дней ждать твоего признания.

– Чему удивляться, – сказал Фабиан, – ты же у нас медик. Суарес просиял.

– Странно, но я не обнаружил рядом с тобой никаких пострадавших детей. Помнится, единственное, что я там увидел, так это игрушечную собачку с выпотрошенными внутренностями. Я что-то стал плохо видеть в последнее время, надо бы проверить зрение.

– Пожалуй, – согласился Фабиан. – Ты начинаешь потихоньку сдавать, дядя.

В тот вечер Суарес не стал нам ничего рассказывать. Он ушел, и мы остались в библиотеке с парой бутылок пива и пластинками Джерри Ли Льюиса.

Я понимал, что история, связанная с рукой Фабиана, не ограничивается теми сведениями, которые стали мне известны. Или, что более вероятно, ничего геройского с ним не произошло. Существующая версия, делавшая из него героя, имела свои достоинства, однако я знал, что истина выяснится очень скоро.

Вы сейчас увидите, что такое понятие, как «истина», мы с Фабианом трактовали весьма вольно. Самой лучшей историей для нас была та, в которую мы с ним верили. Именно это и определяло нашу дружбу. Однако между нами существовало негласное понимание – по крайней мере в отношении меня. Мы точно знали, когда какой-нибудь случай или ситуация выходили за границы правдоподобия.

Фабиан мог рассказывать мне, допустим, о том, в какие жаркие объятия он заключил Верену в кладовке для канцелярских принадлежностей, и я продолжал повествование прямо с того самого момента, когда правда начинала воспарять к вершинам вымысла. У нас имелась собственная методика установления истины. Она не предполагала каких-либо посягательств на доверие к рассказчику и применялась примерно следующим образом:

– Так, значит, твоя рука скользит ей под юбку, и она умоляет тебя не убирать ее, – говорил я. – И тут входит училка. Какой кошмар. Чего тогда удивляться, что у Верены был такой возбужденный вид, когда она вернулась в класс.

– Точно, – соглашался Фабиан. – Я и сам был здорово возбужден, просто не на шутку распалился. Честно.

– Какой облом, – выражал я сочувствие. – Ну ничего, ты особо не переживай, может, в следующий раз все пройдет как надо.

– Конечно, в один прекрасный день это случится.

Далее возникала пауза, после чего я продолжал:

– В том чулане ведь могло произойти все, что угодно, верно?

– Разумеется, – отвечал Фабиан. – Там все могло случиться. Все, от полноценного секса с проникновением и до невинного флирта, после которого следует удар по яйцам.

– Поэтому, при данной шкале вероятности, что сказал бы какой-нибудь тип, начисто лишенный воображения, о том, что случилось с ним в том чулане?

– Тип, начисто лишенный воображения, наверное, сказал бы, что последовал за Вереной в надежде полапать ее, но она треснула его по башке толстенной пачкой бумаги, а потом заставила отнести в класс целых три тонны этой самой бумаги. Что-нибудь подобное сказал бы такой тип.

– Как приземленно. Ни капли воображения.

– Абсолютно верно. Как печально, – сокрушенно согласился Фабиан.

Поскольку у нас уже имелась одна версия того, что случилось во время шествия «Семана Санта», то я ожидал услышать – точно таким образом – правдивое изложение имевших место событий.

Чего я не ожидал, так это что «истина» существенно превзойдет саму историю.

– Ты расскажешь мне, что на самом деле случилось с твоей рукой? – поинтересовался я.

– В этой истории сломанная рука – не самое главное, – ответил Фабиан.

Далее он поведал мне о том, что во время пасхального шествия видел свою мать в стеклянном ящике Девы Марии.

Я растерялся, не зная, как отреагировать. За два года нашего знакомства тема религиозного опыта ни разу не возникала. И, как я уже сказал, мы никогда, даже косвенно, не упоминали о его матери.

Я продолжал молчать, пытаясь скрыть неловкость. Тогда как Фабиан все говорил и говорил, по всей видимости намеренно, о тех причинах, по которым его мать предпочла появиться перед ним в стеклянном ящике.

– Я не уверен, но мне почему-то кажется, что она, должно быть, находится где-то взаперти, – сказал Фабиан. – Как ты думаешь? – со спокойной улыбкой спросил он меня.