Что я думаю о женщинах

— Черт! — выругалась Натали. — Так не должно было получиться, я совсем не этого хотела.

— Я тоже.

Мы подошли к окну и заглянули в темный пустой класс. На стенах — рисунки, веселая мазня, какая бывает только у малышей. Над ними — большой рукописный плакат, на котором выведено «Моя семья». На самом ближнем к окну рисунке — улыбающаяся оранжевая обезьянка в окружении двух побольше.

— Видишь? Когда наш малыш научится рисовать, я хочу, чтобы на его рисунках были вы с Джиной, — торжественно объявила Натали. — А не только палка в юбке, которая держит за руку ребенка.

Поздно ночью, когда мне наконец удалось заснуть, в спальне неожиданно заскрипели половицы. Перепугавшись, я поднял голову и увидел, как к кровати приближается белая фигура.

Это же Натали в длинной белой ночнушке!

— Что случилось? — шепотом спросил я.

— Холодно… — сонно пробормотала она.

Дрожа всем телом, девушка легла на кровать и обняла меня за плечи, прижав к спине огромный круглый живот. Мой дружок сразу оживился, еще немного — и из пижамы вырвется! Что же делать? Что задумала Натали? Пока она не проявила инициативу, я даже прикоснуться к ней не могу. Остается набраться терпения и ждать.

А потом случилось что-то странное: рука Натали скользнула в нагрудный карман моей пижамной куртки и прижалась к сердцу. Я почувствовал, как оно трепещет, так и льнет к ее ладони.

— Твое сердце в моих руках, — пробормотала она.

— Возьми его, оно твое, — случайно перефразировал я слова до боли знакомой песенки.

Натали тихонько застонала в ответ, а потом заснула, и ее ладонь грелась у меня на груди.

Я даже не шевелился, боясь, что она уберет руку, и взводить себя не решался, чтобы не поняла, в чем дело. Даже если мои однообразные движения ее не разбудят, утром все равно догадается! Вот я и лежал, парализованный собственной хитростью.

Легкое дыхание щекотало затылок, округлые бедра прижимались к моим, и я всю ночь жарился в тепле, исходящем от ее промежности.

Рай, самый настоящий рай!

Я закрыл глаза, решив не тратить впустую драгоценные часы сна. Когда открыл их снова, было девять утра, и Натали гремела на кухне посудой.

Неделей позже мы с Джиной переехали в Лондон. Я тянул время, как только мог: мол, не хочу расставаться с друзьями по клубу.

— Мы нужны друг другу! С ума сойду, если не смогу разговаривать с ними хотя бы раз в месяц.

Джина спокойно выслушала эту чепуху и заявила: если клуб для меня так важен, незачем его бросать, раз в месяц вполне можно приезжать на собрания. На это возражений не нашлось. Из вещей собрали лишь самое необходимое, а когда уезжали, Натали специально ушла на прогулку. Ей не хотелось устраивать слезливую сцену: мы накануне ночью наплакались.

Переезд занял шесть часов. Войдя в новую квартиру, я не мог поверить своим глазам. Две комнаты и крошечная ванная на первом этаже разваливающегося викторианского дома — вот здесь теперь мы будем жить.

— Джина, — прошептал я, — в какие игры ты играешь? Это же самая настоящая трущоба!

— Зато аренда довольно низкая! — парировала она.

— Ну и что! Зачем вообще платить? У нас отличный дом в Хейзл-Гроув!

Коробки пришлось поднимать по грязнущей, вонючей лестнице. Нас перегнали парень с девушкой, застенчиво кивнули и скрылись в крошечной квартирке по соседству. Мы улыбнулись, кивнули, но, едва за ними закрылась дверь, спор продолжился.

— Я знала, что так получится! — бросилась на меня Джина. — Я знала!

— Знала, что получится как?

— Что ты будешь недоволен! Что приедешь в Лондон и начнешь возмущаться!

Не переставая спорить, мы распаковали вещи. В конце концов пришлось извиниться перед Джиной. Она права: я ведь согласился переехать, ни разу не взглянув на квартиру, значит, не имею права возмущаться. Но в душу закралось опасение: а что, если жена теряет рассудок?

На следующий день, в третье воскресенье после Богоявления, мы вышли осмотреться. После обеда сели на автобус, добрались до парка Финсбери, затем спустились в метро и по линии Виктории доехали до Оксфорд-серкус. Оттуда по Риджент-стрит прогулялись до Пиккадилли. Затем по набережной Виктории, вдоль серой грязной Темзы к собору Святого Павла. В Вестминстере оказались, когда Биг-Бен пробил пять, и спустились к Факингемскому дворцу. Королевы дома не было, а то обязательно зашли бы поболтать о социализме.

Дальше к вокзалу Виктории, где прямо на асфальте сидели люди и заученно слабыми голосами клянчили мелочь, а потом орали «Да пошел ты!». Увы, Джина собиралась потратить мелочь на свечи в Вестминстерском соборе.

— Одну свечу поставлю за Натали, вторую за нас, третью — за бездомных.

— Бездомные «Да пошел ты!» не кричат. Эти проходимцы могут сами поставить себе свечку!

Крауч-энд ке район, а сплошная пробка: квадратная миля загнивающих викторианских домов, выхлопных газов и объявлений вроде «Спасите нашу библиотеку». Нервные, затурканные женщины в ужасных шерстяных шапках и лиловых резиновых сапогах возят по грязным шумным улицам издерганных детей в таких же ужасных шапках и сапогах. Эту так называемую деревню часто показывают в сериалах по Би-би-си, но не потому, что действие неизменно происходит в Крауч-энд, а потому, что здесь живет большинство режиссеров и продюсеров, которые наивно предполагают, будто любому телезрителю интересно увидеть их родной район.

Продюсеры и режиссеры живут в отреставрированных домах с одним-единственным звонком на двери, в то время как молодые художники, актеры и бедные истощенные ублюдки ютятся но соседству в сущих трущобах. По ночам эти муравейники буквально разрываются от грохочущих телевизоров и стереоустановок.

Примерно в такие же условия попали мы с Джиной. Над нами обосновался старый хиппи. Он жил там уже давно вместе со своими игрушками, пластинками Джоан Баэз и самодельными музыкальными инструментами. Каждую ночь, часов в двенадцать, он начинал регулярный плач о судьбе вселенной, подыгрывая себе на старой испанской гитаре. Больше всего так называемая песня напоминала предсмертный, положенный на музыку хрип. Если я пробовал жаловаться, хиппи замолкал и вежливо извинялся; впрочем, порой лучше было его не трогать, чтобы не слышать двух пьяных актеров, что расположились этажом ниже.

Днем они отдыхали, а по ночам устраивали шумные попойки, декламировали стихи и орали что-то несуразное вроде: «О Франция, о пастырь мой, прости!», хотя гораздо чаще просто: «Да пошли они все в задницу!» Чего я только не перепробовал: и ногами топал, и физическим насилием угрожал! Когда особо склонялся ко второму варианту, актеры тут же подмасливались ко мне, приглашая на чашку чая или, если поступали гонорары, на тепловатый «лагер». Используя весь драматический талант, убеждали, что они вовсе не эгоисты, а талантливые молодые люди, доведенные до пьянства страшным, жестоким миром. Я слушал, выпивал и уходил, растроганный их безработицей и кажущейся искренностью. Но уже на следующую ночь раздавались крики: «Да пошли они все в задницу!», и кошмар начинался сначала.

Джина ничего этого не слышала и спокойно спала. Прежде она страдала бессонницей, однако гудки машин, лай собак и ругань соседей в Северном Лондоне вводили ее в блаженное забытье.

Супруге в Крауч-энд действительно нравилось. Для меня это было первым доказательством ее неуравновешенности. Когда я пожаловался, что приходится жить в буржуазных трущобах, она не поняла, о чем речь, и все пыталась уговорить меня сходить с ней в местное кафе за углом, которое называлось «Идиотское». То есть, конечно, оно так не называлось, но совершенно напрасно, потому что собираться в нем могли только идиоты. А через дорогу была местная «Идиотская» студия звукозаписи, и самые известные музыкальные идиоты в перерывах заходили в кафе. Чтобы никто не узнал, эти, с позволения сказать, звезды надевали темные очки и береты, а потом садились у окна и не отрываясь смотрели на улицу, стараясь привлечь побольше внимания.

Возможно, я слишком вдаюсь в детали — просто очень хочется объяснить, как сильно я ненавидел Крауч-энд. С удовольствием бросил бы гранату в «Идиотское» кафе, чтобы посмотреть, как береты и тонированные «Рей-баны» взлетают к серому лондонскому небу. Мечтаю, пробежавшись по улицам, сдирать с женщин шерстяные шапки, отключать стереоустановки, убивать собак и мазать соплями те немногие книги, которые еще остались неизмазанными в библиотеке, которую не стоило спасать.