Я-1 (Клаутрофобическая поэма) (2002 г.)

Эта Наталья Николаевна посмотрела на меня, как солдат на вошь, оглядела несколько раз с головы до пят и убийственно спокойно и внятно сказала: «Здравствуйте, Максим Юрьевич! Скажите-ка, а что это Вы там говорили о СПИДе? О том, что вы были бы, как Вы выразились, очень рады, если бы анализы оказались положительными? Вы, вероятно, не слишком удачно пошутили?» И она снова принялась буквально пожирать глазами мои заблудшие мозги.

Поскольку я искренне в тот момент полагал, что жизнь моя кончена по любому, а накладывать на себя руки – не мой стиль, я честно сообщил Наталье Николаевне, что я не шутил, и сейчас это тоже является правдой, как и накануне.

Что она сказала мне после этого, я не помню, но после того как аудиенция с ней закончилась, я выкурил в сортире три сигареты подряд, принял душ, но всё равно не выдержал и выпросил у завотделением укол «релашки».

Вторым мощным раздражающим фактором были тогда для меня ежедневные визиты моей мамы. Когда дежурная медсестра кричала на весь коридор: «Скворцов!!! К тебе пришли!», я всегда думал одно: «Чёрт подери! Когда же ты, наконец, оставишь меня в покое, упрямая взбалмошная женщина!», но вставал и покорно плёлся в приёмную.

Я даже несколько раз почти решался было попросить заведующего, чтобы её ко мне не пускали, но в последний момент обывательское начало, существующее, к несчастью, в каждом человеке, в данном случае проявляющееся в банальном и на самом деле совершенно надуманном человеколюбии, брало надо мною вверх ((4- c ) Я - бог не потому, что я всё могу, а потому что такой же хороший гусь в человеческом плане ) .

В день, когда меня выписывали, мама опять в полминуты умудрилась взъебать мне мозга, и я напоследок деликатно пожаловался на неё Зое. Зоя снисходительно, но, вместе с тем, ласково мне улыбнулась и сказала: «Ну зачем Вы так, Максим? Ласковое теляти двух маток сосёт!..» и снова улыбнулась.

23.

Несмотря на то, что взаимная симпатия между мною и Милой возникла едва не при первой встрече, мой путь к её сердцу был довольно-таки тернист и, само собой, долог. Более того, как стало понятно в будущем, до места назначения я так и не добрался, о чём, откровенно говоря, на данный момент нисколько не сожалею. Почти уверен, что не сожалеет и Мила. Тем не менее, справедливости ради, должен согласиться с собственной так называемой совестью в том, что тогда это было, конечно, иначе.

Общая схема моего покорения Милы Фёдоровой выглядела примерно так:

Первый год обучения в «Снегире»(мой 6-й класс – её 7-й) – я пытался постоянно острить, изображать из себя душу компании, постоянно писал какую-то псевдонаучнофантастическую белиберду про каких-то космических робинзонов, войны цивилизаций и прочее, дабы поразить воображение «возлюбленной», а заодно и всех присутствующих (что называется – оптом). На студийных праздниках я веселился так, что Ирине Викторовне Машинской приходилось порой делать мне замечания. Однажды я до того разошёлся, что простого «дёргания за косички» (а у Милы на тот момент действительно имелись две восхитительно инфантильных косички с бантиками, что придавало ей в моих глазах совершенно исключительный шарм) мне показалось мало, и с непосредственностью, удивившей меня самого, метнул в неё ириску, угодив прямо в её чашку с чаем. Мила чуть не заплакала. Когда мы в первый раз после этого инцидента принялись играть в буримэ, её вариант начинался со строчки «противный муравей Максим уехал в Антарктиду!», что я не без оснований расценил как знак внимания.

Кстати, о косичках и шарме, который они якобы придавали Миле.

В принципе, я не уверен, что так казалось ещё кому-то кроме меня, но у меня был до некоторого момента некоторый пунктик. Прямо скажем, до определённого возраста все мои подруги были меня старше. Естественно, чем младше был я сам, тем меньшая разница в возрасте меня, извиняюсь за выражение, устраивала. Так, например, Мила была меня старше всего на полгода, но это был не меньший срок, чем впоследствие почти десятилетняя разница с другой моей, извиняюсь за выражение, пассией. И вот, наверное, именно потому, что я физически чувствовал, что они действительно старше, в такой блаженный трепет приводили меня проявления в них детскости или наивности любого рода, как в манерах или в случайных фразах и интонациях, так и во внешности. Полагаю, что с точки зрения банального фрейдизма, я просто был одержим идеей Фикс, заключающейся в «удочерении матери». Почему Фрейд не учитывал такого варианта, когда разрабатывал свой «эдипов комплекс»? Не знаю.

Потом, со временем, все эти фишки тоже, словно корова языком слизала. Видимо, я наконец-таки вырос. Такая байда.

Второй год обучения в «Снегире»(мой 7-й класс, милин 8-й) – Ирина Викторовна решила родить ребёнка, и вместо неё в нашу студию явился человечец по имени Николай Кириллович Аксёнов. Как обычно, наиболее тесный контакт установился у него с Милой и со мной, поскольку мы оба – неглупые звери, и никогда не пропускали занятий. Я в тот период весьма крепко ухватил за жопу свою нехитрую научно-фантастическую (( 4- a ) Я - Бог! Я хочу созидать миры!!! ) Музу, и Кириллыч сие во мне поощрял, а в Миле поощрял её страсть к стихосложению (в частности, склонность к философской лирике), хотя однажды, прямо скажем, не слишком тонко намекнул ей, что с категорией пафоса лучше обращаться осторожнее. Разумеется, Мила затаила на него обиду, поскольку считала для себя единственно возможным быть во всём первой, но внешне вида не подавала и продолжала регулярно ходить на занятия.

В самом начале года второго «Снегиря» её приняли в комсомол, и я, помнится, ей страшно завидовал, не говоря уж о том, что она иногда приходила в школьной форме старшеклассников, а я хоть и всегда успевал переодеться, но в школу ходил в мудацкой мальчишеской форме с мудацкой красной нашивкой в виде открытой книги в качестве символа знаний на правом рукаве абсолютно ублюдочной синей буратиноподобной курточки с идиотскими металлическими пуговицами, покрытыми «серебрянкой».

Однажды Николай Кириллович походя назвал наших девиц девушками, и я невольно покраснел. И ведь действительно они были уже вполне оформившиеся барышни с ясно читаемой грудью под блузками, кофточками, рубашечками, да и менструальный цикл у многих из них наверняка уже принял вполне регулярный характер. Что и говорить, я, конечно, немного комплексовал, хоть и старался не подавать вида. Утешало меня лишь одно: к своим 13-ти годам у меня уже сменился голос, да и сперма в процессе мастурбации выделялась вполне себе густая, и я знал, что далеко не все милины одноклассники, хоть они и старше меня на целый год, находятся на таком же завидном уровне пубертации, как я. Да, меня это успокаивало. Скажу больше, будучи сущим щенярой, я не всегда мог устоять перед искушением запрокинуть голову и сглотнуть слюну так, чтобы у меня зашевелился мой новоиспечённый кадык, и Мила, увидев это, врубилась бы, какая же я взрослая катапуська.

В тот год второго «Снегиря» наши отношения не стали ближе ни на йоту, и единственной возможностью общаться с Милой, а также скрытой целью посещения занятий, были совместные прогулки до метро «Краснопресненская» по пути домой. Хотя однажды я разошёлся до такой степени, что проводил Милу до самого её «Выхино» (тогда эта станция называлась «Ждановская») и даже сам испугался собственной смелости.

Третий год обучения в «Снегире»(мой 8-й, милин 9-й) – в этом году я существенно укрепил свои позиции. Ещё летом я не помню каким образом раздобыл милин адрес и накарябал ей письмецо с недвусмысленным предложением вступить со мной... в переписку. Целых полторы недели я бегал к почтовому ящику по три раза в день и, наконец, в одну из сред получил её «ответку». Мила на всё соглашалась, и мы натурально вступили с ней в переписку, носившую крайне «интеллектуальный» характер, что, конечно, было полным враньём самим себе. Хоть в наших письмах и не было продыху от всевозможных Достоевских, Пушкиных, Гёте, Шиллеров и иже с ними (впрочем, иногда туда затёсывались «Beatles», «Scorpions», «Аквариум» и «Алиса»), едва ли нас это интересовало, хотя сами мы безусловно со всем мудизмом юных сердец уверены были в обратном.