Rosa Canina (СИ)

— Ты счастлив?

— Да, я счастлив.

— Похоже, у тебя был счастливый день?

— Да, ты прав. У меня был счастливый день. Ведь как немного надо для счастья: я очень дешево купил цветы.

— А что именно ты взял?

— Я взял букет роз за рубль тридцать семь для своей девушки…

— Так…

— Я взял букет астр за рубль пятьдесят три для могилы моей бабушки…

— Дальше…

— Потом я взял орхидеи за пятьдесят восемь копеек и к ним корзину за рубль пятьдесят, чтобы послать незнакомке, имени которой я даже не знаю.

— А я обедал в столовой налоговой инспекции, где цены немного выше…

— После того, как я разделался с цветами, я зашел в клуб, где встретил знакомого писателя, которого ты не знаешь. Я хотел поговорить с ним о делах, но он был способен только обсуждать похороны тещи. Его теща умерла в Италии, где ей делали операцию по поводу истончения бедреных костей…

— Сам посуди, простое пюре там стоит четыре пятьдесят, какой-то слабый борщ — восемь, а точно такой же компот — два рубля…

— Да, забыл сказать, ведь эта теща прежде чем лечь на операцию, долгое время мучилась со своим мужем, которому требовалась восстановительная операция после инсульта. Они поехали делать эту операцию в Германию, и там эта теща устроила настоящее шоу. Проблема состояла в том, что у ее мужа помимо инсульта был рак почки…

— Я говорю, почему точно такой же компот у вас стоит два рубля, а они мне говорят не знаем почему, берите, что есть, не хотите — берите чай. Благодарю покорно, чай там вообще два пятьдесят стоит…

— И вот они собирались вырезать эту почку, что совершенно нормально, так как почек две, но теща достала весь медперсонал больницы тем, что звонила в Россию и часами разговаривала там со знакомыми врачами. Ладно бы, если бы она просто звонила — в конце концов, это не так уж дорого по сравнению с ценами на операцию…

— Но цены на пиво там еще ничего, но так как я не могу же все время пить пиво и не хочу. Главное, что совершенно невозможно нормально поесть, даже если захочешь и приготовишь для этого какие-то деньги. Во-первых, я не хочу есть за такие деньги, какой-нибудь картофель-фри за семь рублей — подгнивший, иссохший, почерневший, окаменевшее какое-то говно, а не картофель!

— Так нет, она еще и навязывала немецким врачам, у которых аппаратура совершеннее в сто раз, советы советских гробовщиков. К примеру, ее русские знакомые запретили ей позволять делать мужу один анализ, без которого невозможно приступить к операции на почке, потому что в России с ее допотопной аппаратурой такой анализ считается опасней, чем сама операция…

— Я взял винегрет, который стоит там пять рублей, и к нему немного скумбрии. И ты послушай, там же не винегрет а черт-те что и сбоку бантик, но это ладно! В этом винегрете прогнившие насквозь, как западное общество, огурцы и какой-то затравленный собаками лук, но не это главное! Главное, что скумбрию они почему-то режут, но не снимают шкурок! Нет, ты объясни мне, зачем ее резать, если шкурку все равно не снимаешь? Какая мне разница, порезанная скумбрия или нет, если все равно мне придется испачкать руки, а ведь я работаю с людьми и после рыбы пальцы не ладаном пахнут, так если мне придется испачкать руки, чтобы снять шкурку, ведь я мог бы и разрезать заодно, ну не одна ли малина?

— А когда ему все-таки приставили капельницу, она решила бороться своими силами и выдернула ему капельницу! Он бы умер, но вовремя подоспели немецкие врачи, и его откачали. И вот потом, когда в итальянской больнице она умирала после операции, у нее было истончение бедреных костей, она написала свое последнее слово: "Боря, это ты меня убил!"

— Но я не мог купить там ни апельсина, ни лимона, чтобы отбить запах скумбрии от рук. Ну, ладно я, но зачем там ели все эти награжденные писатели? Я не видел ни одного щедрого русского писателя. Анальный комплекс, вообще способствующий литературному творчеству, осложняется у русских страхом нищеты и делает писателей по-настоящему знакоозабоченными.

— И когда после ее смерти ее муж находился в больнице уже со вторым инсультом, уже в России, эта странная смерть. Инсульт был, но от него он бы не умер. Это было самоубийство. Но это было самоубийство ее рукой. Он просто выдернул себе капельницу сам, ночью, когда весь персонал спал. Конечно, его не спасли…

Разговор прекратился, ключ заворочался в замке, дверь открылась, и Иван, быстро повернувшись, просунулся между выходящими. Петька только и видел, что пару быстрых подошв Ивана, промелькнувших и растаявших в воздухе. Он никогда не вернется. Никогда.

У Петьки, глядящего в рот собаке, заболела шея от долгой наклонки, и он распрямился. Верхняя собака по прежнему глядела в рот своей нижней товарке. Тогда он перестал читать текст и посмотрел на хозяина вопросительно, желая, чтобы он понял без слов его просьбу впустить его в дверь, но тот лишь убрал свечу, видя, что Петька уже не интересуется текстом распоряжения, а значит, не нуждается в свете. Видишь, как я его изнасиловал? Как я его уел, а, Петька? Я не оставил ему конца, как женщине не оставляет конца насилующий мужчина, ибо ему наплевать, кончит она или нет.

Петька задумчиво сосал головку Павла, оттягивая крайнюю плоть. Рука его что-то записывала на клочке бумаги. Павел заметил, как из ушей Петра капает гной, а по члену Павла, который Петр держал во рту, сочится кровь. Павел испугался и сделал движение, чтобы выдернуть свой член, но смысла в этом уже не было: через мгновение на месте Петра тлела лишь кучка пепла. Поверх праха лежал свежеисписанный листок бумаги, на котором Павел прочел:

Знаешь, Павел, мое Sein fur das Andere, мои Leben und Tod возмущены до предела случайным камнем, (у)(по)павшим в их глухие воды, и я не хочу, чтобы ты убил меня за их метаморфозу, как ты это делаешь со старшими по работе, подсовывая им на пиру кооперативную водку, от которой они блюют и валяются как бревна. Ты хочешь занять их место, мой педерастический Эдип. В этом есть резон. Но меня тебе ни к чему «мочить» — ты так привык меня мучить, что не проживешь без этого наслаждения дня и скапутишься раньше своих пожилых соперников. Мой аристократический плебей, мой длинноногий казачий офицер с православными регалиями — как же я тебя ненавижу. Как мне скрыться от тебя, от твоего мучительного ока, как раствориться на зеленом фоне дешевенького русского пейзажа, мимикрируя под ель ли, под тую ли, пока ты не растворил меня в воздухе, не рассеял меня в весеннем ветре? Пусть я подберусь к началу и возьму непочатую часть романа, которую мы, якобы, ощупали несколько раз, прежде чем начать, но вдруг она оказалась слишком тощей и как под гору на финских санях (несколько раз перекрестившись не от страха быстрой езды, а от ужаса словесного «наговора», ведь если сбудется то, что я вру, мне не жить, и никакой мудак Павел не спасет) — исчезла, разлетелась в пыль, оставив после себя ощущение пустоты. Допустим, дразнящая горка клубники, клубящаяся в кровавых клубнях выдавленного сока, которая вдруг полетела под стол прямо на испражнения домашнего животного, сейчас, сейчас, забыл какого, (Петька заглянул в шпаргалку и пошел дальше вышагивать комнату, меряя диагонали), ах, да, собаки, бульдога Перезвона, к примеру, но больше не могу, устал, мысли плавятся на этой жаре.

Петька подошел к столу и выпил стакан воды, предварительно вынув оттуда полевые ромашки, стоящие уже пятый день. Можно было бы и не сочинять это письмо: ведь Павел уже мертв.

— Я все вижу и слышу, — послышался голос Ивана Федоровича откуда-то сверху.

Петька вздрогнул и перекрестился: легко ли услышать в Петербурге голос любимого человека через час после того, как самолично усадил его на самолет, летящий в Париж.

— Я тебя убью, — продолжал спокойно голос Ивана Федоровича.

— За что? — спросил Петька невидимку. Его начинал постепенно одолевать страх: вот уже второй его любовник за эту неделю угрожал ему смертью. Эти угрозы не вписывались в общий сюжет, взятые вместе, но по отдельности их можно было как-то классифицировать. На основе сюжета Павла Петька смонтировал бы нарратив-переходник от Достоевского (Рогожин) к Бунину (казачий офицер), но неожиданные угрозы со стороны Ивана Федоровича ломали привычный русский канон бесхребетного, трусливого аристократа, боящегося потерять в своей страсти голову, общественное положение или, в крайнем случае, сравнительно чистую совесть, ибо запятнать ее наемным убийством, которое сейчас в России страшно дешево, было очень легко и, главное, совершенно безопасно.