Токсикология

— Есть причина.

— И какая?

— Я знаю, что есть причина.

— Бывают ли у насекомых синяки?

Я окружён лыбящимися, буйными технотроллями, роботизированной аварийной бригадой, хохочущей до упаду и со смехом возвращающейся в строй. Изображение моей головы хватают, сдирают кожу, как капюшон — и, наконец, проволочные поплавки забрасывают забытые полушария моего мозга вопросами. Нанесение увечий цифрами. Свирепая карнавалия в лихорадочном раю ослепляющей мигрени и насмешек. Высоко вверху они держат реликт чужаков, усиливающий опыт. Он называется «Не воспринимай свои веки слишком серьёзно, Билли Джин», и мне дали понять, что это «Книга Жизни».

— Не может быть, — выплёвываю я, сопротивляясь каждым взволнованным фибром.

— Не. Будь. Таким. Тупым, чувак!

Под звенящими звёздами стояли они мучительно неподвижно, и я ясно осознал, что они носят клетчатые штаны, и в этом действии подразумевался для меня приказ присоединиться к ним и обрести свидетельство священных измерений. И зацепился я быстро, но они образовали мыслеформу, сообщившую мне, что если я откажусь, меня поместят в фильм Чарли Чаплина и результирующая депрессия станет моим завершением. И как бы в пример, вселенная схлопнулась в неподвижный, плоский, чёрно-белый прямоугольник, в котором висела фигура — наверняка Чаплин, проделывающий очередной угрюмый трюк и ожидающий раболепства.

— Ты в порядке, Эдди? Ты орал там как резаный.

Мои руки взлетают к глотке Крамера, и он отскакивает, выволакивая меня из изоляционного чана. Когда он высвободился и отшатнулся от меня, я осознаю, что наркотик ещё в струе: стены — как бумажные экраны, всё здание — полупрозрачная трехмерная схема.

— Ох, ё! — хрипит Крамер. — Джоу говорила, что ты норовистый товарищ.

Изо рта у него вылупляется эктоплазматическая мыслеформа, Джоу собственной персоной, со словами:

— Крамер врёт. Этот ублюдок перепашет тебе внутренности крючком, чтобы найти что-нибудь занимательное.

Когда Крамер движется, я вижу свисающий с него четырёхмерный кусок человека, словно ганглий за глазом. Это варикозный корень его намерений, и я успеваю заметить его дерьмоядовитое уродство за миг до того, как наркотик отпускает.

Вернувшись домой, я ощущаю себя жуком, проснувшимся и обнаружившим, что он превратился в клерка. Больной, под ножом часов. Лежать во тьме, пока не исчезнут тяжёлые ощущения. Только вот мне такое время не дано.

— Религия — опиум для народа, Эдди, — Крамер лыбится, высыпая серый порошок в миксер и возвращая крышку на место. — И дешёвый. — Щёлкает выключатель, и содержимое размывается.

— Что это?

— Церковная фармакология. Истолчённые святые мощи. Высушенный и просеянный праведник. Или это сработает, или Библия — отстой, мой друг.

— Человеческий прах?

— Опасен для здоровья, если его правильно приготовить. Но не забивай такими материями свою неадекватную голову. С этими сухими прелестями я еле ноги унёс из ограбленной могилы. Себ и Вольфганг остались там. Для перехода я тормознулся десятью тысячами миллиграмов пирацетама и толчёным порошком этих красавчиков.

Он поднимает нечто, похожее на палочки мела.

— А что это?

— Рожки жирафа, в остальном бесполезного. Странно, а? — Но по его голосу ясно, что ничего странного он не видит.

Я глотаю смесь, на вкус — ржавчина или цветочный чай.

— Сколько активных ингредиентов?

— Что я называю «пониманием проблемы».

— Которой?

— Тысячная процента раствора.

В чане разглядываю перетекающие формы трипа, веющие сквозь тьму. Панорамное скольжение над случайными коэффициентами жизни, сердце трепещет в ускорении вверх. Всё-таки есть что-то в этом затхлом веществе. Несуетно подавляющая форма.

Повторяющиеся на одной ноте небеса отступают, как астроблудница. Я думал, небеса будут бурными и переменчивыми, а они оказались застарелыми. Люди-изваяния застыли, будто в быстросохнущем цементе. На лезвии лобзика торчит древняя нравственность, рассечённые и колышущиеся оправдания. Местные обитатели скользят по мне взглядом, словно я часть ландшафта, выступ умеренного нахальства.

Таинственная поездка под круиз-контролем продолжается — всё, что отвергают на небесах, раздувается в поле зрения. Свитые вульгарные стоки опустошаются в глубокий океан. Подозрение щедро накатывает на берег и отступает. Разноцветные детали плывут по течению, как мёртвые плоды моря. Молекулы домыслов колышутся в торжестве, воздух медоточит свободной индивидуальностью. Море стало водопадом, который грохочет и беззастенчиво падает на бесконечный синяк — мягкий родник ошибок Бога. Я тотчас же добавляю себя к его усилиям, бросаюсь вниз — и как Алиса, летящая в колодце, замечаю занимательные пласты на проплывающих мимо стенах. Здесь и праведное негодование, отказывающее в благочестии, и хулиганистое восстание, подавленное унижениями, и генная память о сарказме. Представьте сообщение, которое я мог оттуда вынести. Четыре миллиона лет концентрированного презрения, запертые в ДНК современного человека. Уже ископаемые записи должны быть завалены образами издевающихся неандертальцев. Ещё в незапамятной древности умели опускать. Подумайте, чему можно научиться у латиметрии. Я слышу отражённое эхо во внутреннем святая святых веселия. Если это не входит в просвещение, я и не знаю, из чего оно состоит.

Это словно проснуться перед тем, как удариться о землю — я почти ныряю в небесный свет черепа Бога, когда трип обрывается. Экстренно выдернутый проводами обратной связи, я ползу из чана.

Комната вихрится пламенно-красным — Крамер выламывается в пароксизме трансформации. Копыта как утюги, чёрное пальто, нос полон зубов, глаза флюоресцируют, и клубок рогов отсюда до потолка. Парень решил, что он — какой-то подвид северного оленя.

— Рога на вешалки, а? — Я восстаю, расширяюсь и струюсь героической энергией. — Вселенная исходит из моих ноздрей.

Религия дала мне ещё две вещи — позволила сляпать срабатывающий на насмешку психический капкан, прикреплённый к чакрам Крамера, и, размывая грани между фактом и вымыслом, разрешила поверить, что насмешка действует в этом мире. После данных в ощущениях часов красноречия, когда я разнёс в пух и прах идею, что он не знает, где кончается душа и начинается его одежда, Крамер ответил просто:

— Тебе ещё предстоит многому научиться, Эдди, — боль не кончается в детстве.

И он поставил видео моего остроумия, в котором я по большей части сижу, как лысая крыса, глаза прикрыты, и шепчу слово «мщение» на каждом языке и диалекте, когда-либо известном человечеству.

Я чувствую себя мёртвым, как аэроплант, и секретная миссия, которую я взял на себя, растаяла. С моей подругой произошёл несчастный случай?

— Ты погрузился достаточно глубоко, Эдди, дальше будем работать без чана. Ложись вот тут на носилки, а я подключу ЭЭГ.

Лежу, разглядываю потолок подвала.

— Видишь этого жука, Эдди? Нанотек — тысяча микророботов, запёчатлённая в силиконовом субстрате. Мы говорим про медийные мемы, мой друг, индивидуально программируемые нейросборщики в покрытой хитином внутримышечной таблетке, или таблоиды. Действует, как паразит, заставляет тебя питать болезнь. Высиживает роскошные яйца лицемерия в черепной коробке. Превращает общение в гротескный карнавал габаритных огней общих фраз, прямо как ты любишь.

— Я уже его принимал?

— Он уже его принимал — мне это нравится. Скажем так, да, и следующий — мне, а?

— Сколько их можно принять без риска?

— Ни одного. Но я дам тебе бесплатный совет, если у тебя некайфы и непруха.

— Идёт.

Он ткнул столярный гвоздемёт в мою руку и шлёпнул по спусковому крючку.

— Сожми кулак, Эдди.

Некоторое время я слушаю повреждения мозга, кружащиеся в этом месте, раздутый телефон-автомат моих стучащих зубов. Метёт пурга чёрной статики, изменчивая и неуместная. Потом я проваливаюсь мыслями в суету урагана гипотез, пытаюсь обрести устойчивость в водовороте бесконечно рикошетящего пространства. Осознаю, что гложу деревянный камень в сердце персика, правду, которая не меняется от секунды к секунде.