Ангел за правым плечом

у, чувствую.

Сколько он там говорил в день выкуривает? Три пачки?!

Так я уже – где-то тут, рядышком…

– Я ведь знал, что такое может случиться, всасываешь? – вздыхаю. – И что наша околофутбольная игра, увы, не всегда ведется по правилам, тоже догадывался. Да, это, конечно, беспредел, но к такому беспределу нужно быть готовым, если ты выходишь на эту тропу. Она ведь, тропа эта, в смысле, по сути своей, ни фига не для маленьких девочек. Тревожный путь, такой же, как твои щщи на текущий момент времени. И на нем может быть все, что угодно. Иногда на этом пути даже и убивают. Правила выбранной игры, ничего, в принципе, такого особого…

Роюсь по карманом в поисках зажигалки, в результате прикуриваю от Никиткиной, заботливо им протянутой.

Глубоко и решительно затягиваюсь.

Много курю, говорите?!

Ну-ну.

Убьет-то меня – все равно не это, я почему-то так думаю…

– А то, что было сегодня, – выпускаю дым, – оно ведь – не просто блядство. Оно ломает все, чем я живу, всю мою жизнь, мою честь, мою систему координат. Мой путь, наконец. Мы просто несовместимы с этим, стос. И если мы признаем эту хрень за имеющую право на существование, то нас просто не будет. Вообще. Нас никто не будет любить, бояться или ненавидеть. Если в правилах игры заложить такое, как было сегодня на отпевании, то нам нечего делать в этой игре, брат. И значит – незачем жить. А за это уже стоит не только умирать, но и убивать. Разницу чувствуешь?! Или мы, или они, третьего просто не бывает. И вот именно поэтому я, кажется, вынужден учиться ненавидеть уже по-настоящему…

Он молчит.

Думает.

Комкает окурок в пепельнице, прикуривает новую сигарету.

– Может, ты и прав, – выдыхает, – Дэн. По крайней мере, я тебе верю. Потому ты и старший среди нас. Я это признаю, хоть мы с тобой и ровесники. Пока не понимаю до конца почему, но уже верю. И если ты скажешь, что нам надо учиться убивать, то я обязательно научусь. Хотя мне этого, врать не буду, ну совсем даже и не хочется…

…На кладбище зато – ехали хорошо.

По-рейсерски.

Длинной, неимоверно длинной колонной хищных, стремительных аппаратов, казалось, смертельно обиженных на то, что их заставляют передвигаться по неплохому покрытию с такой черепашьей скоростью. А когда над этой необычной колонной начинали плакать сигналы клаксонов – это было по-настоящему красиво.

И – по-настоящему страшно.

Потому как если в этом гребаном мире начинает плакать даже железо, то как в нем тогда жить обычному, простому, живому и теплому человеку?

Хорошо еще, что все мы – и я, и мои парни, и лучшая часть рейсерского движения, – ну совершенно непростые и необычные, я почему-то так думаю.

…Все-таки, хоть я и совершенно сознательно ушел из этого движа (о чем, кстати, никогда и ни разу не жалел), – не уважать этих людей и их идеалы было бы, как минимум, неприлично.

Игра со смертью – это достойная игра, как бы она ни обзывалась.

Другое дело, что правила в этой игре устанавливают зачастую люди, не имеющие на это ни малейшего