История глаза (ЛП)

Симона надавила: связанное тело внезапно вдрогнуло, и член встал. Я взял его обеими руками и вставил во влагалище Симоны. Она продолжала душить.

Красная от возбуждения, девочка с остервенением скакала на его стоячем жезле. Мышцы кюре напряглись.

Наконец, она сжала ему горло с такой силой, что умирающий содрогнулся: она почувствовала, как на её попу брызнула сперма. Симона разжала руки и повалилась навзничь в бурном оргазме.

Она лежала на плитах, выпятив живот; по её бедру стекала сперма умершего. Я тоже вытянулся и кончил. Я был разбит. Избыток любви и смерть мерзавца доконали меня. Я ещё никогда не испытывал такого удовлетворения. У меня только и хватило сил, чтобы поцеловать Симону в губы.

Девочке захотелось полюбоваться своей работой, она оттолкнула меня и встала. Она снова села голой попой на голый труп. Она внимательно рассмотрела его лицо и вытерла пот со лба. Одна муха, кружившаяся в солнечном луче, упрямо пыталась сесть на мертвеца. Симона прогнала её и вдруг тихонько вскрикнула. Произошло нечто удивительное: сев на веко умершего, муха медленно переползла на глазное яблоко. Схватив голову священника обеими руками, Симона, задрожав, встряхнула ею. Я увидел, как она погрузилась в пучину воспоминаний.

Как ни странно, нам было совершенно безразлично, чем всё это кончится. Если бы кто-то решил нам помешать, мы быстро уняли бы его негодование… Не всё ли равно! Симона, выйдя из оцепенения, встала и подошла к сэру Эдмунду, прислонившемуся к стене. До нас доносилось жужжание мухи.

— Сэр Эдмунд, — сказала Симона, прижавшись щекой к его плечу, — вы сделаете то, о чём я вас попрошу?

— Да… вероятно, — ответил ей англичанин.

Она велела мне подойти к трупу и, опустившись на колени, широко раздвинула его веки, обнажив глаз, на поверхность которого села муха.

— Видишь глаз?

— Ну?

— Это яйцо, — простодушно сказала она.

Я растерялся и спросил:

— Что ты хочешь сделать?

— Я хочу поиграть с ним.

— Опять?

Симона встала, побагровев (она была совершенно голой).

— Послушайте, сэр Эдмунд, — сказала она, — сейчас же вырвите и дайте мне глаз.

Сэр Эдмунд, нисколько не смутившись, вытащил из портфеля ножницы, а затем, встав на колени, разрезал кожу, запустил пальцы в глазницу и вынул из неё глаз, обрезав натянувшиеся связки. Он опустил маленький белый шар в ладонь моей подружки.

Она смотрела на это чудо с видимым стеснением, но без малейшей робости. Поглаживая бёдра, она стала водить по ним вырванным глазом. Прикосновение глаза к коже необычайно приятно… если рядом жутко кричит петух!

Тем временем Симона засунула глаз во влагалище. Она легла, приподняв ноги и попу. Сжимая бёдра, она пыталась зажать ими глазное яблоко, но оно постоянно выскальзывало — как косточка из пальцев — и падало на живот мертвеца.

Англичанин раздел меня.

Я набросился на девочку, и её вульва поглотила мою жердь. Пока мы занимались любовью, сэр Эдмунд катал глаз между нашими телами.

— Вставьте мне его в попу! — прокричала Симона.

Англичанин вставил шарик в отверстие и протолкнул его.

В конце концов, Симона встала, отняла у сэра Эдмунда глаз и засунула его во влагалище. В это мгновение она притянула меня к себе и так страстно поцеловала в губы, что я испытал оргазм: я извергся ей на лобок.

Встав, я раздвинул ляжки Симоны: она лежала на боку; и тогда я увидел то, чего — наверное — ждал всю свою жизнь: так гильотина ждёт голову, которую она должна отрубить. Мои глаза прямо-таки эрегировали от ужаса; внутри пушистой вульвы Симоны я увидел бледно-голубой глаз Марсель, который смотрел на меня, плача мочой. Сгустки спермы на дымящихся волосах наполняли эту картину мучительной грустью. Я держал ноги Симоны раздвинутыми: обжигающая моча стекала из-под глаза на нижнее бедро…

Мы с сэром Эдмундом наклеили чёрные бороды, а Симона надела смешную чёрную шёлковую шляпу с жёлтыми цветами, и в таком виде мы уехали из Севильи на автомобиле, взятом напрокат. При въезде в следующий город мы всегда переодевались. Мы проехали через Ронду, обрядившись в сутаны испанских священников и чёрные мохнатые фетровые шляпы, залихватски покуривая толстые сигары; в костюме семинаристки Симона была просто божественна.

Мы всё больше отдалялись от Андалусии, жёлтой страны земли и неба, огромного ночного горшка, залитого светом, где, каждый день играя новую роль, я насиловал новую Симону — обычно, в полдень, на земле, под лучами солнца и на глазах у возбужденного сэра Эдмунда.

На четвёртый день англичанин купил в Гибралтаре яхту.

Реминисценции

Как-то раз, листая один американский журнал, я наткнулся на два снимка. На одном была запечатлена улочка глухой деревни, откуда я родом. На другом — развалины соседнего замка. С этими развалинами, расположенными в горах, на вершине скалы, был связан один эпизод моей жизни. В двадцать один год я приехал на лето в гости к своим родителям. У меня возникла идея сходить ночью на развалины. Меня поддержали две целомудренных девочки и моя мама (я был влюблён в одну из девочек, она разделяла мою любовь, но мы с ней никогда об этом не говорили: она была крайне набожной и медлила с признанием, опасаясь, как бы Господь не призвал её раньше). Ночь была тёмной. Через час мы прибыли на место. Мы взбирались по крутому склону, над которым возвышались стены замка, и вдруг нам преградил дорогу белый светящийся призрак, выскочивший из-за скалы. Одна из девочек и моя мама упали в обморок. Остальные вскрикнули. Уверенный с самого начала, что это спектакль, я всё же испытывал подлинный страх. Я шагнул к привидению и велел ему перестать дурачиться, хотя у меня самого сдавило горло. Привидение бросилось наутёк, и я узнал моего старшего брата, который, сговорившись с другом, обогнал нас на велосипеде и напугал, завернувшись в простыню и подсветив её ацетиленовой лампой: декорации были подходящими, да и постановка идеальной.

В тот день, когда я просматривал журнал, я как раз дописал эпизод с простынёй. Я видел её с левой стороны, и призрак тоже появился слева от замка. Эти два образа наложились один на другой.

Меня ждали новые сюрпризы.

С давних пор я представлял себе во всех деталях сцену в церкви, особенно вырывание глаза. Решив, что эта сцена каким-то образом связана с моей реальной жизнью, я стал ассоциировать её с одной знаменитой корридой, на которой я действительно присутствовал — я сохранил дату и имена, неоднократно упоминаемые Хемингуэем в его книгах — вначале я не видел между ними никакой связи, но, рассказав о смерти Гранеро, я пришёл в настоящее замешательство. Вырывание глаза было не вольным вымыслом, а переносом на вымышленного персонажа конкретного увечья, которое на моих глазах получил реальный человек (это был единственный случай, когда я стал свидетелем насильственной смерти). Так, два наиболее ярких образа, запечатлевшихся в моей памяти, приобрели неузнаваемую форму в ту самую минуту, когда я стремился к наибольшей непристойности.

Эта вторая аналогия возникла уже после того, как я написал сцену корриды: я прочитал её первоначальную версию одному знакомому врачу. Я никогда не видел бычьих яичек без кожицы. Вначале я думал, что они такого же ярко-красного цвета, как и половой орган. Поэтому ассоциации между глазом и яйцом у меня тогда ещё не возникало. Мой друг указал мне на эту ошибку. Мы открыли анатомический атлас, и я увидел, что тестикулы животных и человека имеют яйцевидную форму и по внешнему виду и цвету напоминают глазное яблоко.

К этим навязчивым образам присоединились воспоминания совсем иного рода.

Я родился от отца-сифилитика (табетика). Он ослеп (он зачал меня уже слепым), и когда мне было два-три года, та же болезнь его парализовала. В детстве я обожал отца. Его паралич и слепота имели, в числе прочих, и такие последствия: в отличие от нас, он не мог мочиться в уборной; он мочился в кресле, у него имелся для этого специальный сосуд. Он мочился прямо передо мной, под одеялом, которое плохо его прикрывало. Но самым мучительным был его взгляд. Его зрачок, ничего не видевший в окружающей тьме, закатывался под самое веко: мочеиспускание обычно сопровождалось этим движением. Его большие глаза на измождённом лице с орлиным профилем были широко открыты. Когда он мочился, они становились почти совершенно белыми; в такие минуты в них выражалась растерянность; перед ними был мир, который видел лишь он один, и это зрелище вызывало у него рассеянный смех. Образ этих белых глаз соединился у меня с образом яиц, и когда в повествовании заходила речь о глазе или яйцах, тотчас появлялась и моча.