Собрание сочинений в семи томах. Том 2. Романы

Раз за разом поднялся в небо второй, третий массив, прорвался багровым пламенем, и вот заполыхал третий, самый ужасный взрыв; видимо, загорелись склады боеприпасов. Какая-то горящая масса взвилась в небо, брызнула во все стороны, распалась дождем взрывающихся искр. Вихрь принес оглушительный сухой грохот, он нарастает, сменяется ураганной канонадой; на складах взорвались осветительные ракеты, разлетаются искрами, как раскаленное железо под ударами молота. Разлилось багровое пламя пожара, рассыпая — р-р-р-та-та-та — сухие выстрелы, как сотни митральез. С трескучим ревом гаубиц раздался четвертый и пятый взрыв; пожар перекинулся в обе стороны, уже почти половина горизонта в огне.

Только теперь долетел отчаянный стон скошенного гроттупского леса; и вот его заглушила беглая пальба горящих складов. Шестой взрыв рассыпался резким треском; видимо — крезилит; тотчас после этого глухо, басовито раскатились громами взорванные бочки с динамоном. Молнией пролетел, озарив полнеба, огромный пылающий снаряд; взметнулось высокое пламя, погасло, выскочило снова немного в стороне, и лишь несколько секунд спустя прогрохотал сотрясающий громовой удар. На минуту прекратились взрывы, и стало слышно, как трещит огонь — словно хворост ломают; и снова — раскатистый, тяжкий гул, и над гроттупским заводом разом сникает пламя, оставив после себя невысокое зарево; то летучим огнем полыхает город Гроттуп.

Оцепеневший от ужаса, Прокоп едва поднялся, с трудом заковылял прочь.

LIII

Он бежал по шоссе, тяжело, сипло дыша; с разбегу взял вершину холмика, помчался в долину; половодье огня за его спиной исчезло. Таяли предметы и тени, заливаемые наползающим туманом; казалось — все становилось бесплотным и призрачным, уплывало, уносимое безбрежной рекой, где волна не плеснет и чайка не прокричит. В этом бесшумном и необъятном исчезании всего Прокопа пугал топот собственных ног; и он замедлил шаги, беззвучно пошел дальше в молочную мглу.

Впереди замерцал огонек; Прокоп подумал, что надо обойти его стороной, но остановился в нерешительности. Лампа над столом, огонек в печи, фонарь, нащупывающий дорогу… Словно больная бабочка затрепетала в нем крылышками, стремясь к мерцающему огоньку. Прокоп медленно приближался, как бы не решаясь подойти; он останавливался, согревая душу далеким неверным пятнышком света, и снова шел и боялся, что опять его прогонят. Наконец подошел близко, остановился: а это повозка с холщовым верхом, на оглобле висит горящий фонарь, отбрасывая трепетные блики на белую лошадь, белые камни, белые стволы придорожных берез; холщовая торба привязана к морде лошади; опустив голову, она хрупает овес; у нее длинная серебряная грива и хвост, не знавший ножниц; а возле стоит тщедушный старичок, с белой бородой и серебряными волосами, и он так же светел, как холщовый верх повозки; переминается, задумался старичок, расчесывает пальцами белую гриву лошадки, ласково что-то приговаривая.

Вот старичок обернулся, смотрит в непроглядную тьму, спрашивает дребезжащим голоском:

— Это ты, Прокоп? Иди, я тебя уже поджидаю.

Прокоп даже не удивился — ему только стало безмерно легко.

— Иду, — прошептал он, — ведь я так долго бежал!

Старичок подошел, пощупал его пальто.

— Совсем мокрый, — укоризненно сказал он. — Простудишься смотри.

— Дедушка! — вырвалось у Прокопа. — Вы знаете, что Гроттуп взлетел на воздух?

Старичок соболезнующе покачал головой:

— А народу сколько погибло! Утомился ты, правда? Садись на козелки, я тебя довезу. — Дед засеменил к лошадке, неторопливо стал отвязывать торбу с овсом. — Но, но, будет тебе, — прошамкал он. — Поехали, гость у нас,

— А что у вас в повозке? — спросил Прокоп.

Старичок обернулся к нему, засмеялся.

— Мир, — ответил он. — Ты еще не видал мир-то?

— Не видел.

— Ну, так я тебе покажу, постой-ка.

Он положил торбу в повозку и принялся без всякой спешки отстегивать верх с одной стороны. Отстегнул, откинул — показался ящик с застекленным окошечком.

— Постой-ка, постой, — бубнил старичок, отыскивая что-то на земле, поднял хворостинку, подсел на корточки к фонарю и зажег ее, делая все неторопливо, основательно.

— Гори, разгорайся! — уговаривал он хворостинку; потом, защищая ее ладонями от ветра, подошел к ящику, поднял крышку и зажег хворостинкой какой-то фитилек внутри.

— У меня там масло, — объяснил он. — Кое-кто уже карбидом светит, да… от карбида глазам очень больно… И вещь-то такая, взорвется — и на тебе; еще покалечит кого. А масло — все равно как в церкви.

Он наклонился к окошку, заглянул внутрь светлыми глазами.

— Хорошо видать. Ох, красота какая! — восторженно прошептал старичок. — Ну, иди смотри. Пригнись только, сделайся… маленьким, как дети. Вот так…

Прокоп наклонился к окошку.

— Это греческий храм господень в Джирдженти [167], — серьезным тоном стал пояснять старичок, — на острове Сицилия; посвящен богу, сиречь Юноне Лацинии. Ты на колонны посмотри. Из таких глыбин вытесаны, что целая семья может обедать на каждом обломке. Подумай только, работа-то какая! Крутить дальше? Это вид с горы Пенегал в Альпах, когда солнышко садится. Снег тогда загорается таким дивным прекрасным светом, как здесь показано. Это альпийский свет, а та гора называется Латемар. Дальше? Вот священный город Бенарес в Индии; и река там священная, грехи очищает. Тысячи людей нашли здесь, что искали…

Это были тщательно, кропотливо нарисованные картинки, раскрашенные вручную; бумага пожелтела, краски немного поблекли, и все же в них сохранилась милая, радостная ясность синевы, зелени и желтизны, и красные кафтанчики на фигурках, и чистая лазурь небес; каждая травинка была выписана с любовью и вниманием.

— Эта священная река — Ганг, — уважительно добавил старый и повернул рукоятку. — А это — Загур, прекраснейший замок в мире.

Прокоп так и пристыл к окошку. Он увидел белоснежный дворец с легкими куполами, высокие пальмы и голубой водомет; крошечная фигурка с пером на тюрбане, в алом кафтанчике, желтых шароварах и с татарским ятаганом у пояса, склоняясь до земли, приветствует даму в белом, которая ведет под уздцы пляшущего коня.

— Где он… где Загур? — шепчет Прокоп.

Старичок пожал плечами.

— Там где-то, — неопределенно ответил он, — где прекраснее всего. Одни его находят, другие — нет. Повернуть дальше?

— Еще нет…

Старый отошел, принялся гладить лошадку по крупу.

— А ты погоди, погоди, но-но-но, — тихо заговорил он с ней. — Надо ведь ему показать, правда? Пусть себе радуется.

— Поверните, дедушка, — попросил ошеломленный Прокоп.

Последовали картинки с гамбургским портом, Кремлем, полярный пейзаж с северным сиянием, вулкан Кракатау, Бруклинский мост, собор Парижской богоматери, туземная деревушка на Борнео; домик Дарвина в Дауне, станция беспроволочного телеграфа в Полдью [168], шанхайская улица, водопады Виктории, замок Пернштин [169], нефтяные вышки Баку.

— А вот и взрыв в Гроттупе, — сказал старичок; на картинке — клубы розового дыма, выброшенные серножелтым пламенем высоко вверх, до самого обреза; в дыму и пламени жутко висят разорванные человеческие тела. — Погибло при этом взрыве больше пяти тысяч человек. Великое было несчастье, — вздохнул старичок. — Это моя последняя картинка. Ну, повидал мир?

— Нет, — как в дурмане, отозвался Прокоп.

Старый разочарованно покачал головой.

— Ты хочешь видеть слишком много. Долго жить будешь. — Он задул фитилек в ящике и, бормоча что-то, медленно опустил холстину. — Садись на козлы, поедем. — С этими словами он снял мешок со спины лошади и набросил Прокопу на плечи. — Чтоб не замерз, — сказал он, подсаживаясь к нему; взял вожжи и тихонько свистнул. Лошадка пошла неторопливой рысью. — Но-но, ми-лая! — нараспев крикнул старичок.