Семья Мускат

— Когда отходит поезд на Отвоцк?

— В двенадцать пятнадцать.

Стоило ей произнести эти слова, как он решил: он едет в Отвоцк, немедленно. Фишл в Варшаве. Адаса одна со своей служанкой. Как называется вилла? «Роскошь». Пришедшая в голову мысль показалась ему настолько удачной, что он удивился, почему она не пришла ему в голову раньше. С какой стати Ида Прагер должна давать ему приют? У него ведь есть возлюбленная, разве нет? Женщина, которая спрашивала про поезд в Отвоцк, заняла очередь в кассу. Он поставил на пол чемодан (уже не находившийся под присмотром служителя из камеры хранения) и встал в очередь за женщиной. Успеет за семнадцать минут? А виллу Адасы найдет? И что скажет ее служанка? Безумный план. Одним глазом он смотрел на чемодан, другим — на окошечко билетной кассы. Билетер, как видно, торопился не слишком. К окошечку наклонился, что-то, по всей вероятности, спрашивая, широкоплечий мужчина. Большая стрелка на станционных часах некоторое время не двигалась, а затем качнулась вперед. И тут очередь заволновалась. Что, собственно, происходит? «Заснул он, что ли?» — прошипел маленький поляк с длинными усами. «Наши польские работнички!» — прорычал крепыш с крупным носом, словно бы разрубленным посередине. «Эй, пан, шевелись!» — крикнул кто-то. «Только бы он не оказался евреем!» — пронеслось у Асы-Гешла в мозгу. Мужчина у окошечка, будто чувствуя, что очередь настроена против него, еще ниже нагнул голову. Аса-Гешл, вслед за остальными, тоже возненавидел эту широкую спину, которая всем перекрыла дорогу, сводит все его планы на нет. Убивать таких надо! И тут широкоплечий распрямился. Он хромал и опирался на костыль. Ненависть сменилась стыдом. Очередь стала двигаться быстрее. Аса-Гешл достал деньги. А как быть с чемоданом? Взять с собой? Нет, бессмысленно. Надо будет сдать его обратно. Парень в багажном отделении наверняка сочтет, что он спятил. Достать бы только рубашку и зубную щетку. Да и побриться бы не мешало…

Он взял билет и бросился в камеру хранения. И опять парня на месте не оказалось. Все пропало. До отхода поезда оставалось всего пять минут. Господи, где носит этого идиота? Почему его никогда нет на месте? Весь мир состоит из одних бездельников. Этот подонок может вернуться и через полчаса! Нет, вот он! Аса-Гешл передал ему чемодан, парень окинул его изумленным взглядом, взял с него десять пфеннигов и долго возился, отвязывая жетон. Оставалось меньше трех минут. Аса-Гешл схватил жетон и, как безумный, кинулся к двери. Проводник в очках, спущенных на кончик носа, уже собирался закрыть ведущую на платформу дверь и, пробивая две дырки в билете, скорчил недовольную мину. Поезд еще стоял у платформы. Асу-Гешла обогнал какой-то молодой человек. Толстая, похожая на корову женщина с сумками в обеих руках тоже пустилась бежать, у нее тряслись бедра и ягодицы. Аса-Гешл обогнал ее, вскочил в вагон и придержал ей дверь. Его охватили одновременно желание помочь и злорадство: ему хотелось, чтобы толстуха села в поезд, и вместе с тем он был бы рад, как ребенок, если бы поезд ушел без нее.

Поезд простоял еще не меньше двух минут. Казалось, он готовится к долгому пути. Багажные полки были забиты чемоданами, корзинами, мешками. Пассажиры сидели, откинувшись на спинки сидений, и дремали. Вагоны были переполнены. В воздухе уже стоял кисло-сладкий запах, какой бывает от длинного путешествия и от бессонницы. Аса-Гешл устроился у окна. Как неожиданно и непредвиденно меняются обстоятельства, раздумывал он. Только что он приехал в Варшаву, и вот — уезжает. Кто знает, быть может, снова на пять лет. Все бывает. А что, если в Отвоцке у него вдруг откроется кровотечение и его отправят в санаторий? Что за дурацкие мысли? Что бы произошло, если б он шел по лесу и встретил того офицеришку, который его ударил? Предположим, офицер был бы не вооружен, а у него был бы с собой револьвер. Застрелил бы он его? Правомерно ли в таких случаях вспоминать заповедь «Не убий»? В Десяти заповедях напрочь отсутствует логика. Тот, кто сказал «Не убий», должен был бы сказать и «Не производи на свет».

Наконец поезд тронулся. Аса-Гешл выглянул в окно: полуночный город, спящие заводы, дома, площади. Что скажет Абрам, когда обнаружит, что он не вернулся? Вот она, Висла! Как причудливо отражаются в воде огни — точно мемориальные свечи. Река спокон веку несет свои воды от Кракова до моря, и ей дела нет до капитализма, большевизма, русских, немцев, Падеревского, Пилсудского, христиан, евреев… Что сейчас делает Адаса? Предчувствует ли она, что он едет к ней? А вдруг как раз сегодня она вознамерилась забыть его навсегда? Может быть, у нее гости. Может, завела любовника. Все возможно. Если время — не более чем способ постижения действительности, то история — это всего лишь переворачивание страниц книги, которая давным-давно написана. «Чистого носового платка нет! На лице щетина! Они ведь терпеть не могут целовать небритую щеку».

Паровоз выл, как мул, и плевался клубами дыма. За окном навстречу движению проносились клубы пара. Искры вспыхивали в ночи, точно падающие звезды. Где-то в глубине вагона какой-то поляк клял евреев на чем свет стоит: «Жиды! Жиды!» Это слово подхватывали другие. Что они бесятся? Что им сделали евреи? Евреи были виноваты во всем. В том, что чемодан падал с багажной полки, в том, что гасла лампочка, в том, что был занят ватерклозет. Женщина с ребенком, лежавшим рядом на подушке, кричала: «Эй ты, маленький ублюдок, бери грудь, слышишь?!» — «Мадам, простите, — сказал кто-то, — может, у него животик болит или воспаление между ножками, и надо присыпать порошком». Мать вынула налитую грудь и сунула ее младенцу: «Сосок кусает, паразит».

Поезд, не останавливаясь, миновал Медзешин, Фалениц, Михалин, Юзефов, Швидер. А вот и Отвоцк. Аса-Гешл хотел выйти, но дверь не поддавалась. «Сильней дергай, сильней! Еврейская размазня!» Дверь открылась, и он спрыгнул на землю. По песку стелился рассеянный свет фонарей. В воздухе стоял тяжелый запах сосен, лесных пожаров, туберкулеза. Интересно, сколько человек умирает здесь ежедневно? В каждом санатории имеется свой маленький морг. Аса-Гешл спросил прохожего, как попасть в Швидер. По Варшавской дороге, ответил тот, а потом налево. Что, любопытно знать, побудило Фишла назвать свою виллу «Роскошь»? Значит, и Фишл тоже гедонист? Аса-Гешл остановил еще одного прохожего: «Где вилла „Роскошь“?» Тот не ответил. Глухой! А может, и немой в придачу. Адаса наверняка уже спит. Авантюра, безумная авантюра! «А вдруг у меня пропадет желание? Вот смеху будет! Любовник-импотент! Лучше об этом не думать. В меня вселился дьявол. Почему не светит луна? Сейчас же середина месяца».

Он еще в Отвоцке или уже в Швидере? Где пролегает граница между одним городком и другим? Вот она, эта вилла! Фонарь при входе отсутствовал.

Он стоял у дверей, над которыми было что-то написано. «Роскошь»? Первая буква — определенно «Р». Или «В»? Спичек у него с собой, увы, не было. Наверху горел свет. Должно быть, в спальне Адасы. Может, дверь не заперта? Да, открыта. «Меня примут за вора. Забавно будет, если меня арестуют за попытку ограбить виллу Фишла». И ему вдруг вспомнилась ночь, когда он переходил австрийскую границу.

Он приоткрыл дверь и позвал: «Адаса!»

Ему показалось, что свет в комнате наверху шевельнулся. Она там! Это она! «Сейчас выясним, есть ли у меня интуиция!» Он немного подождал, а потом позвал снова: «Адаса!»

Послышался нарастающий грохот: это на всех парах несся по рельсам в сторону дома поезд. В слепящем, вырвавшемся из темноты свете паровозных огней он увидел все, как будто на экране: дом, веранда, дорожки между цветочными клумбами, низкорослые сосны с белыми номерами на стволах. Он взглянул на надпись над входом. Да, «Роскошь». Поезд проехал, и все вновь погрузилось во тьму. Издали донесся зловещий крик. Как будто дьявол сыграл с кем-то дурную шутку и скрылся в ночи.

Глава третья

В квартире Финкл на Францисканской полным ходом шли приготовления к субботе. Дина уже отнесла жаркое на Шабес пекарю и вымыла и причесала детей, Тамар и Рахмиэла. В средней комнате Финкл накрывала на стол, вставляла свечи в семисвечник из серебра и меди. Ритуальное благословение она совершала над двумя свечами, молясь за себя и за Асу-Гешла. Дина — над остальными пятью; она молилась за себя, за Менаше-Довида, за Тамар, Рахмиэла и за новорожденного младенца, которого в память о его недавно скончавшемся прадеде назвали Даном. Ужин был уже готов — суп с рисом и с фасолью, тушеное мясо под острым соусом, морковь. Фаршированная рыба в обрамлении лука и петрушки стыла на большом блюде. Перед семисвечником Финкл положила две свежеиспеченные халы под вышитой тряпицей. Рядом лежал нож с перламутровой ручкой и выгравированными на лезвии словами «Святая суббота». В центре стола стоял графин со смородиновым вином и специальный кубок для ритуального благословения. На кубке была выгравирована Стена плача. Финкл и Дина жили скромно. Дина зарабатывала на жизнь шитьем, Менаше-Довид давал уроки. Но на Шабес даже самые бедные старались принарядиться. Финкл надела шелковый платок, блузку с широкими рукавами и платье в цветочек, сохранившееся еще от ее приданого. Дина навязала на свой парик бархатную ленту. Когда свечи были зажжены, обе женщины прикрыли рукой глаза и прочли молитву, которая уже много поколений передавалась в семье от матери к дочери: «О Всевышний, пусть лик Твой воссияет над рабой Твоей, моим мужем, моими детьми и защитит их от всякого зла. Во славу Шабеса свечи, что я зажигаю здесь в Твою честь, освещают нас Твоим священным сиянием, проливают милость Твою на наши Субботы и все прочие дни, наделяют нас силой оставаться верными заповедям Твоим. И, прошу Тебя, поторопи, о, поторопи Мессию, сына дома Давидова, дабы он поскорей освободил нас, еще при нашей жизни, аминь…»