Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 8

Она услышала вздох и обернулась. Девушка стояла спиной к двери с побледневшим, испуганным лицом. Джип подумала: «Она очень страдает». И протянула ей руку.

Дафна Уинг сказала, задыхаясь:

— О миссис Фьорсен!

Она поцеловала протянутую руку Джип. Новая перчатка стала влажной от слез. Потом девушка отошла к двери. Джип снова захлестнула волна ярости против мужчин; она почувствовала сострадание к этой девушке — ведь бедняжке вскоре суждено пройти через те муки, которые совсем недавно вытерпела она сама.

— Ничего, ничего, — сказала она ласково. — Вот только — что можно было бы сделать?

Дафна Уинг закрыла руками бледное лицо и зарыдала — так тихо и в то же время так горько, что Джип стоило огромного труда сдержать слезы. То было искреннее отчаяние человеческого существа, у которого отняли надежду, и силу, и главное — любовь; такие рыдания может вызвать у страдающего человека только дружеское участие. Джип овладел неистовый гнев против Фьорсена, который сделал из этой девушки забаву для себя, а потом вышвырнул ее вон. Ей казалось, что она видит, как он гонит ее прочь потому, что она надоела ему; гонит, выкрикивая вслед злые слова, оставляя одну переживать последствия своего безрассудного увлечения. Джип робко погладила вздрагивающее плечо девушки. Дафна Уинг проговорила прерывающимся голосом:

— О миссис Фьорсен, я так люблю его!

Болезненный приступ смеха охватил Джип, дрожь пробежала по всему ее телу. Дафна Уинг заметила это.

— Я знаю: это ужасно, — сказала она. — Но я люблю. А теперь он…

Она снова начала безутешно рыдать, и Джип, глубоко потрясенная, принялась гладить ее по плечу,

— О миссис Фьорсен, я так ужасно поступила с вами! Простите меня, пожалуйста, простите!

— Хорошо, хорошо! Не плачьте… Не плачьте…

Понемногу рыдания затихли, но девушка все еще стояла, опустив голову и закрыв лицо руками. Ах, эта красно-зеленая комната! И этот проникающий отовсюду запах баранины!

Наконец Дафна приоткрыла бледное лицо: губы ее уже не просили леденца. Она пробормотала:

— Вас, только вас он… он по-настоящему любит. А вы не любите его, как странно! О миссис Фьорсен, если бы только я могла увидеть его! Он не велел мне больше приходить, и я не осмелилась ослушаться. Я не видела его уже три недели, с того самого дня, как рассказала ему обо всем. О, что же мне делать?

Теперь к жалости, которую испытывала Джип, примешалось возмущение: эта девушка готова снова приползти к мужчине, который так жестоко обошелся с ней. Дафна Уинг сказала печально:

— Я знаю, у меня нет никакой гордости. Мне все равно, что он сделает со мной или что скажет обо мне, — только бы увидеть его!

И снова возмущение Джип отступило перед состраданием.

— Сколько осталось ждать?

— Три месяца.

Три месяца жить в таком отчаянии!

— Я сделаю с собой что-нибудь ужасное! Теперь, когда я не могу танцевать, а они все знают, — жить просто невыносимо. Если бы я могла увидеть его, мне было бы легче. Я готова на все. Но я знаю, что ему больше не нужна. О миссис Фьорсен, как бы я хотела умереть! Как бы я хотела!

Тяжелый вздох вырвался у Джип и, неожиданно наклонившись, она поцеловала девушку в лоб. От ее кожи и волос еще исходил слабый запах флердоранжа, как в тот день, когда она спрашивала ее, стоит ли ей полюбить или нет; запах напоминал и о том вечере, когда она выпорхнула, словно бабочка, из темноты на лунный свет, кружась и трепеща, и тень ее трепетала перед ней. Стараясь рассеять напряжение, Джип показала на синюю вазу:

— Должно быть, это вы поставили ее здесь? Девушка ответила с жалкой готовностью:

— Она вам нравится? О, возьмите ее! Граф Росек подарил ее мне… О, это идет папа! Сейчас он войдет.

Джип услышала мужской кашель, потом стук поставленного в угол зонтика. Девушка вся сникла и отошла к буфету. Дверь отворилась: вошел мистер Уэгг, низенький, толстый, с седеющей бородой, в черной пиджачной паре. У него был вид благонамеренного англичанина, исправно посещающего церковь, пьющего херес и питающегося бараниной, словом, вид человека, который сумел сам пробить себе путь в жизни. Лицо, цвет которого свидетельствовал о застарелой болезни печени, было такое же толстое, как и его тело, но вовсе не злое. Только в маленьких серых свиных глазках притаилась злость. Привычно грубым голосом, несколько смягченным профессиональной угодливостью, он произнес:

— Да-а-а? С кем имею честь?..

— Миссис Фьорсен.

До нее отчетливо доносилось его дыхание; он пододвинул стул.

— Не хотите ли присесть? Джип покачала головой.

На лице мистера Уэгга почтительность боролась с каким-то более примитивным чувством. Достав большой, с черной каймой носовой платок, он высморкался, потом тем же платком непринужденно провел по лицу и, обернувшись к дочери, проворчал:

— Иди наверх.

Девушка быстро повернулась и вышла. Мистер Уэгг снова прокашлялся; по силе звука можно было судить, что у него мощная глотка.

— Могу я спросить, чему мы обязаны…

— Я пришла повидать вашу дочь.

Его маленькие глазки бегали, останавливаясь то на ее лице и ногах, то на собственной часовой цепочке, то на руках, которые он беспрерывно потирал; потом он снова смотрел на Джип, не решаясь, однако, взглянуть ей прямо в глаза. Джип поразило крайнее смущение этого человека. Она словно читала его мысли: «Ну как я могу обсуждать такое дело с этой приятной молодой дамочкой, женой мерзавца, который погубил мою дочь? Щекотливая вещь — вот в чем дело!» Наконец он хрипло проговорил:

— Неприятная история, мэм». Не знаю даже, что и сказать. Право, не знаю. Как-то неловко, право, неловко.

Джип сказала спокойно:

— Ваша дочь сейчас очень страдает; в ее положении это нехорошо.

Толстая фигура мистера Уэгга, казалось, еще больше раздалась вширь.

— Простите меня, мэм, — пробормотал он, — но я должен назвать вашего мужа подлецом. Я сожалею, что приходится быть невежливым, но иначе я не могу. Если бы он оказался сейчас здесь, не знаю, смог ли бы я совладать с собой, — право, не знаю!

Видимо, приняв ее жест за выражение сочувствия, он продолжал сиплым голосом:

— Несколько деликатная тема для разговора с дамой, которая к тому же сама — пострадавшая сторона, но ведь у всех есть чувства! Я сразу сказал, что эти танцы — только вызов Провидению; но у женщины не больше здравого смысла, чем у яйца. Возьмите хотя бы ее мать! Карьера и прочее — подумаешь! Замечательная карьера! Я говорю вам, мэм, — я возмущен! Если этот мерзавец когда-нибудь встретится мне, я его отмечу, — человек я не молодой, но я отмечу его. А что сказать вам, — и сам не знаю. Подумать только: чтобы моя дочь так себя повела! Нет, это — оскорбление мне! А теперь имя ее затопчут в грязь, можно не сомневаться. Говорю вам откровенно: я надеялся, что вы об этом не узнаете, потому что, в конце концов, девушка уже наказана. А суды по бракоразводным делам — не очень-то это приятно, даже просто ужасно для порядочных людей. Имейте в виду: я не позволю своей дочери выйти за этого мошенника. Нет, не позволю, даже если вы разведетесь с ним. Пусть она так и несет свой позор!

Джип подняла голову и сказала:

— Никакого позора не будет, мистер Уэгг, если только вы сами до этого не доведете. Если бы незаметно отослать Дафну… Дэйзи… куда-нибудь в тихое место, пока все не кончится, тогда никто об этом я не узнает.

Рот мистера Уэгга слегка приоткрылся, его дыхание, наверно, слышно было на улице.

— Вы хотите сказать, мэм, что не собираетесь возбуждать судебное дело?

Джип утвердительно наклонила голову. Мистер Уэгг стоял молча, только его лицо, чем-то напоминающее мопса, слегка подергивалось.

— Ну что ж, — сказал он наконец. — Этого она, пожалуй, даже не заслуживает. Но не скрою: для меня это — огромное облегчение. И я должен сказать, что в такой молодой и красивой даме, как вы, проявляется истинно христианский дух. — Джип снова покачала головой, но он продолжал: — Да, да, это так! Это говорю вам я, человек, который годится вам в отцы, и исправный прихожанин.