Кабахи

— Шавлего Шамрелашвили просит принять его в члены нашего колхоза.

— Что-о? — Председатель уставился прищуренными глазами на медальон из поддельного золота, висевший на шее у девушки-счетовода.

Присутствующие задвигались, заерзали, стали переглядываться с недоумением.

— Кто просит? О чем? — Дядя Нико нащупал одной рукой очки на столе, а другую протянул к счетоводу: — Дай-ка сюда эту бумагу, дочка!

Он поднес листок чуть ли не к самым глазам, потом отставил его и посмотрел издали.

— Ну-ка, Тедо, взгляни, кто тут подписался — в самом деле Шавлего?

Головы бывшего и нынешнего председателей соприкоснулись. Нартиашвили посмотрел на листок и бросил сухо:

— Да, Шавлего.

Нико перекрестился и покачал головой:

— Господи, спаси и помилуй! Или я не в своем уме, или всем этим вот людям наяву сны снятся.

— Чего ему надо, смеется над нами, что ли?

— Спятил, как есть спятил! Люди в город бегут, чтобы только подальше от мотыги и лопаты, а он из города сюда…

— Давайте примем, ребята, говорят, он очень ученый.

— Примем, конечно! Да он один с тремя гектарами виноградника свободно управится.

— Так он тебе в виноградник и пойдет! Засядет в конторе или пристроится заведующим где-нибудь на ферме.

— Все равно, пусть работает где хочет — в людях у нас недостаток. Зачем же ему отказывать?

— Чего ты ждешь, Нико, — примем, и дело с концом.

Председатель сидел притихший и задумчиво теребил кончики усов.

«Значит, он не в шутку… Что-то такое я заподозрил при последнем разговоре. Но для чего он лезет в колхоз? Как будто собирался наукой заниматься? Какой у него расчет, что он задумал? Осторожней, Нико! Нынешнюю молодежь сам черт не раскусит!»

И он сказал решительно:

— Нельзя сейчас принимать — заявитель отсутствует. Отложим до следующего заседания. У этих ученых людей семь пятниц на неделе. Сегодня он просится в колхоз, а завтра может и передумать.

— Если ему охота работать у нас, можно и без оформления обойтись. Пусть поработает это лето, а трудодни мы запишем его деду.

— У его деда, Маркоз, и без того трудодней хватает. Да, может, человеку от души хочется к нам в колхоз? Вон в Кварели и в нижних деревнях полно нынче Героев Социалистического Труда!

— Может, он не на время хочет вступить в колхоз, а навсегда? Парень, говорят, ума палата, почему бы его не принять?

— Довольно гадать и спорить. Не можем принять. Если бы человек всерьез хотел к нам вступить, он был бы сейчас здесь. Отложим до следующего заседания.

Реваз, сидевший до сих пор в молчании, поднялся с места, бесстрашно отразил угрожающий взгляд дяди Нико и заговорил медленно, чуть ли не с расстановкой:

— Пример того, как принимать заглазно новых людей в колхоз, подан нам самим председателем. Бог весть откуда взявшегося человека сделали заведующим всей колхозной зерносушилкой, оказали ему такое огромное доверие, назначили на исключительно ответственный пост. А что это за человек? Кто он, откуда, какое у него прошлое — никому не известно. Ни он нас, ни мы его не знаем. Что ему здесь, у нас, понадобилось? А Шавлего — уроженец нашей деревни, и, плох он будет или хорош, мы с ним всегда сумеем ужиться. Мы всё о нем знаем; в его роду еще не случалось, чтобы кто-нибудь изменил работе или другу.

— Правильно!

— Отец его жизнь положил за колхозные отары!

— Наш уроженец — мы его и принять должны.

— Ну да, примем, а он тут начнет баловаться и других от дела отрывать.

— Зачем заранее на человека клепать, Георгий? Откуда ты знаешь, что у него баловство на уме?

— Надо принять. Ставьте на голосование! — Реваз подвинул свой стул вперед и сел.

— Нельзя этого человека принимать. Забыли, как он утащил со склада спортивную форму и роздал ее всяким хулиганам и бездельникам? — не унимался молодой Баламцарашвили.

При упоминании о спортивной форме сидевшего у окна Лео передернуло.

— А кто, как не он, затеял взорвать тропинку, что вела в Подлески, и принялся устраивать спортивное поле на самых лучших колхозных землях? — вторил Георгию его брат.

— Обложили псы медведя, ох, пришел ему конец! Бедняга Шавлего, что-то с ним будет!

Голос донесся с балкона, и сидевшие близ окна повернули головы в ту сторону. Но в темноте никого не было видно.

Однако от острого слуха дяди Нико ничто не могло укрыться. Он сразу узнал по голосу Шакрию и строго сказал Эрмане:

— Ступай сейчас же, выставь за калитку всех, кто прячется на балконе или во дворе.

— Ничего не получится, дядя Нико, не послушаются меня.

— Оставь, Нико, чем они тебе мешают?

— Давайте голосовать, не время за мальчишками гоняться. Всем уже пора домой.

Председателю пришлось согласиться, и поднялось сразу с полсотни рук.

— Опустите руки! Кто вас спрашивает, кого нам принимать и кого нет? Голосуют только члены правления.

— Пусть все примут участие в голосовании, дядя Нико, — сказал Реваз. — Все равно ведь решение правления утверждается народом на общем собрании. Ну вот — народ здесь. Не мешайте же ему высказаться.

Нико откинулся всей своей тяжестью на спинку стула и на мгновение прикрыл глаза.

«Нет, право, этот Реваз может с ума свести человека!»

Против Шавлего было подано только три голоса.

— А ты почему не голосуешь ни «за», ни «против», Русудан, дочка?

Русудан внимательно рассматривала сплетенные из колосьев кисточки, висевшие на стене, над головой председателя.

— Я этого человека не знаю, дядя Нико, и ничего не могу сказать о нем — ни плохого, ни хорошего.

Дядя Нико провел ладонью сверху вниз по лицу. Потом повернулся к девушке-счетоводу и сказал погасшим голосом:

— Что там у тебя еще за бумаги, дочка? Может, директор Телавского пединститута тоже просится к нам на работу?

— Это все заявления, дядя Нико. Шакрия и Coco, сын Тонике, просят принять и их в члены колхоза.

— Что, что, что-о?

Председатель вцепился обеими руками в край стола и стал медленно подниматься со стула.

3

Из-под клена вынырнула смутная фигура. Она неуклюже перескочила через высохший ручей и встала посреди дороги.

Русудан вздрогнула и остановилась, изо всех сил сжимая в руке свою верную плеть. Однако через минуту она догадалась, кто перед ней.

— Здравствуй, Закро. Рада, что тебя встретила. Я давно уже собираюсь с тобой поговорить.

Фигура замерла от неожиданности. С минуту она раскачивалась из стороны в сторону, а потом послышалось неясное бормотание:

— Русудан… Русудан… Русудан…

— Сойдем с дороги, Закро. Не хочу, чтобы нас кто-нибудь увидел. Под деревом нам будет гораздо спокойней.

Растерявшийся силач не двигался с места. Лишь когда девушка, легко перепрыгнув через ручей, скрылась в густой тени клена, он последовал за нею.

Молча сидели они на траве.

Час был еще не поздний; приглушенный ропот доносился со стороны села — там еще не спали.

Закро смотрел на Русудан словно завороженный. Как часто воображал он со всеми подробностями свой разговор с нею при такой вот счастливой встрече! А теперь, когда она сидит рядом, ничего не приходит ему на ум — онемел, да и только! Наконец, облизав сухие, горячие губы, Закро кое-как выдавил из себя:

— Ты не боишься, Русудан? Не надо меня бояться… Я человек простой, неотесанный, но ты все же меня не бойся.

Девушка уперла книгу ребром себе в колени и положила на нее подбородок. Она смотрела на озаренную луной дорогу и молчала.

Давно уже сознавала Русудан, что ей не избежать объяснения с Закро. Она знала, что не так-то просто будет разговаривать со сгорающим от любви богатырем, и сидела притихнув, собиралась с мыслями.

— О чем ты хотела со мной поговорить, Русудан? Не молчи, пророни хоть слово. Дай еще раз услышать твой голос, а там хоть убей! Все равно не жилец я на свете. Так близко я еще никогда не слышал твоего голоса… Знал я, что он сладкий, как мед, а оказалось, что он еще слаще! Скажи что-нибудь, Русудан, вымолви словечко. О-ох!.. Хочешь, чтобы я совсем рассудка лишился? Прикажи — и я вырву с корнем этот клен. Все вокруг разнесу, камня на камне не оставлю. Говори, не бойся меня, Русудан!