Долой оружие!

Между тем, победоносное войско продолжает подвигаться вперед; немцы уже перед воротами Парижа. Уступка Эльзаса-Лотарингии требуется теперь официальным путем. Французы возражают известным изречением: "Ни дюйма нашей земли, ни камня наших крепостей" – (pas un pouce – pas un pierre). Да, да, лучше пожертвовать тысячами жизней, чем одною пядью земли. Это – основное правило патриотического духа. "Нас хотят унизить" – вопиют французские патриоты. "Но этому не бывать; скорее озлобленный Париж погибнет под своими развалинами".

Прочь, прочь отсюда, решили мы теперь. Зачем оставаться без надобности в чужом осажденном городе и жить среди людей, полных ненависти и жажды мщения, которые смотрят на нас косо и сжимают кулаки, слыша, как мы говорим по-немецки? Конечно, выезд из Парижа и из Франции был сопряжен теперь с большими затруднениями. Предстояло проезжать по местностям, занятым неприятелем; железнодорожное сообщение нередко было закрыто для частных лиц; бросить свой недостроенный дом было также неприятно, но все равно: мы не могли оставаться здесь долее! Наш отъезд уж и то чересчур долго откладывался. Волнения, пережитые мною в последнее время, сильно отозвались на моих нервах. Со мной стали часто повторяться припадки потрясающего озноба и раза два сделалась истерика.

Наши сундуки были уже упакованы и все готово к отъезду, как вдруг со мной опять сделался пароксизм, и на этот раз до того жестокий, что я слегла. По словам призванного врача, у меня начиналась нервная горячка или даже воспаление мозга, при чем нельзя было и думать о путешествии. Я прохворала несколько недель, и у меня сохранилось только смутное воспоминание об этом времени. Странно однако, это воспоминание было очень приятно. Ведь кажется, я была тяжко больна и в осажденном городе до меня постоянно доходили слухи только о чем-нибудь печальном и ужасном, а все-таки, когда я вспоминаю этот период своей жизни, он остается для меня светлым и радостным. Да, я необыкновенно радовалась всему, как способны радоваться одни лишь дети. Болезнь мозга и соединенное с ней почти постоянное беспамятство или полусознательное состояние отняли у меня способность думать и рассуждать. Я испытывала только смутное наслаждение жизнью, именно как это свойственно детям, которых берегут и лелеют… У меня, разумеется, не было недостатка в уходе; Фридрих, озабоченный и любящий, не отходил от моей постели день и ночь и часто приводил сюда детей. Чего только ни рассказывал мне тогда мой Рудольф! Я понимала очень немногое из его речей, но милый голос ребенка звучал для меня музыкой, а щебетание нашей малютки Сильвии, нашей бесценной куколки, как оно веселило и восхищало меня! Мы с Фридрихом придумывали бесконечные шутки, переглядывались и перемигивались, любуясь своей дочкой… В чем состояли эти шутки, я уж теперь не помню; знаю только, что я хохотала и радовалась без конца. Самая избитая острота казалась мне верхом остроумия, и чем чаще ее повторяли, тем больше я восторгалась ею. А с каким наслаждением выпивала я разные микстуры и лекарственный настойки! Так, например, мне ежедневно давали в определенный час какой-то лимонад – такого божественного нектара я не отведывала во всю свою жизнь в здоровом состоянии. На ночь я принимала другое лекарство, содержавшее опиум, и его легко усыпляющее действие, наводившее сознательную дремоту, вызывало во мне чувство блаженного покоя. При этом я помнила, что любимый человек тут, возле, что он бережет и лелеет меня, как самое дорогое сокровище. Война, свирепствовавшая перед воротами города, была почти забыта мною, а когда я на минуту вспоминала о ней, то она представлялась мне чем-то далеким, не касавшимся меня, точно это дело происходило в Китае, или на другой планете. Мой мир был здесь, в комнате больной или скорее выздоравливающей, так как я чувствовала что поправляюсь, иду навстречу счастью.

Счастье? Нет. С выздоровлением вернулась и ясность ума, и понимание ужасов, творившихся вокруг. Мы находились в осажденном, холодающем, голодающем, бедствующем городе. Война продолжала свирепствовать.

Тем временем наступила зима с ужасными морозами. Только теперь я узнала о том, что случилось за время моего продолжительного беспамятства. Главный город "братской страны", Страсбург, "дивно прекрасный", "настоящий немецкий", "коренной немецкий город", подвергся бомбардированию: его великолепная библиотека разрушена; в общем было выпущено 193.722 выстрела – по четыре и по пяти в минуту.

Страсбург взят. Франция в диком отчаянии, от которого один шаг к неистовству и безумию. Люди перелистывают книгу Нострадамуса, отыскивая там предсказания теперешних событий; появились даже новые пророки, которые прорицают будущее. Хуже того: стали появляться бесноватые: совершенный возврат к мраку средних веков, освещавшемуся только адским пламенем…

"Ах, если бы мне быть между бедуинами!" – воскликнуть Густав Флобер. – "Ах, если б мне вернуться к полубессознательным сновиденьям во время моей болезни!" жаловалась я. "Теперь я опять здорова и должна видеть и чувствовать все происходящее вокруг". Тут снова пошли заметки в моих красных тетрадях. Вот некоторые из них:

1-е декабря. Трошю укрепился на высотах Шампиньи. 2-е декабря. Упорная битва возле Бри и Шампиньи. 3-е декабря. Мороз все крепчает. Ах, несчастные, которым приходится умирать на снегу, там, за стенами, дрожа всем телом и истекая кровью! Но и в городе народ страшно страдает от холода. Заработка никакого. Взять дров или угля неоткуда. Чего бы не дал иной за какую-нибудь пару поленьев! Я полагаю, что он не пожалел бы за них испанского трона… 21-е декабря. Вылазка из Парижа. 25-е декабря. Небольшой отряд кавалерии был встречен ружейными выстрелами из обывательских домов в местечках Троо и Сужэ (это обязанность патриотов). Генерал Краац тотчас приказывает, в наказание на такую продерзость, поджечь местечки (это командирская обязанность). "Жги!" – раздается команда начальника, и подчиненные – вероятно, кроткие, добродушные парни – повинуются (это обязанность солдата) и подкладывают огонь. Пламя взвивается к небу, и несчастные жители кинулись бежать, куда попало, очертя голому, сшибая с ног женщин и детей. Все бежит… Кругом плач, стон и дикий вой горящих людей и животных. "О, веселый, о, блаженный, священный день Рождества!"

VII.

Будет ли Париж принужден к капитуляции, или бомбардирован?

Против последнего возмущается чувство культурного человека. Как, бомбардировать, точно самую заурядную цитадель, этот "ville-lumiere", этот пункт притяжения всех народов, блестящий приют искусств с его незаменимыми богатствами и сокровищами? Немыслимо, вся нейтральная пресса (как я узнала впоследствии) восстала против такой меры, но пресса партии войны в Берлине настаивала на ней: ведь это – единственное средство окончить войну и – потом – какая слава: завоевать город на берегах Сены! Между тем, именно протесты иностранной печати и заставили известные кружки в Версале приступить к крайней стратегической мере – ведь бомбардирование в сущности пустяки. Таким образом, 28 декабря я заносила в свой дневник дрожащей рукой: "Вот и дождались!" Опять глухой удар… пауза и опять".

Дальше я ничего не писала, но отлично помню ощущения того дня. В этих словах, "вот и дождались", наряду с испугом сказывалось чувство облегчения, которое мы испытываем в те моменты, когда наконец разрешится невыносимое напряжение нервов. То, чего мы так долго ждали и боялись, что отчасти считали нравственно невозможным, все-таки наступило. Мы сидели за холодным завтраком (состоящим из хлеба и сыра: в жизненных припасах стал уже ощущаться недостаток), Фридрих, Рудольф, гофмейстер и я, как загрохотал первый выстрел. Мы все в недоумении подняли головы и посмотрели друг на друга. Неужели это…?

Но нет, может быть, по соседству обрушились ворота или что-нибудь в этом роде. Потом опять все стихло. Мы стали продолжать прерванный разговор, не договаривая мысли, вызванной у нас зловещим звуком. Вдруг, через три, четыре минуты опять то же самое. Фридрих вскочил.