Самостоятельные люди. Исландский колокол

Но в это мгновение она видит, что где-то вдали на пустоши блеснуло маленькое озеро. Метель кончилась. Должно быть, это то озеро, что снилось ей в страшных снах. О, почему, когда человек одинок и несчастен, ему снится какое-то жалкое озеро, а не безбрежный простор океана? Значит, она прошла только маленький кусок пути — одинокая, с израненными ногами, но с надеждой в душе. Впереди еще долгий путь. Она опять напилась воды из лужицы и с трудом поднялась. И снова она слышит голос любимого, который спрашивает за дверью своего светлого дома: «Кто там?» И она отвечает в тысячный раз: «Это я!»

В эту ночь Бьяртур из Летней обители не раздевался. Каждый час он выходил взглянуть на двух овец, которых оставил на выгоне вечером. После полуночи старая Капа легла и стала жевать жвачку, а другая овца пошла в сторону горы. Там она улеглась вместе с ягненком.

Мир дышал покоем и тишиной. Запели первые утренние птицы; остальные еще молчали.

Да, он был прав. Капа вот-вот должна окотиться.

Ранним утром она принесла трех ягнят. Бедняжки попытались стать на ноги и припасть к ней, а она стояла на краю выгона и облизывала их. Молодец старуха, родила целую тройню. Много пережила она вместе с Бьяртуром, эта старая овца, все тут было: и глисты, и голод, и привидения. И вот она как ни в чем не бывало принесла ему трех ягнят. Он ценил ее как вожака и потому не убил прошлой осенью. Теперь она отблагодарила его за это! Тройня — большая удача для человека, у которого осталось так мало овец. Но вымя у нее, бедняги, почти пустое; уж слишком она стара. Бьяртур подогрел молоко, оставленное с вечера, и, взяв ягнят под мышку, отправился домой. Овца шла за ним и тревожно блеяла: ведь животные относятся к человеку недоверчиво, даже когда он желает им добра. Бьяртур сел на пороге дома и, зажав ягнят между колен, начал поить их молоком через перышко. Боже мой, какие у них маленькие рты! До чего же они жалки! Хвастать тут нечем, особенно если видеть вещи такими, какие они есть. Овца стояла во дворе поодаль и следила за ним подозрительным взглядом. Она всегда была пугливым созданием и не полагалась на людей: должно быть, пошла в пастора Гудмундура, который вывел эту породу овец. Но, увидев, чем занят Бьяртур, она стала подходить все ближе и ближе и с материнской тревогой уставилась на него своими большими умными черно-желтыми глазами. Сочувствие не относится к ходячим добродетелям, но когда-нибудь оно восторжествует во всем мире. Может быть, это была не такая уж замечательная пустошь и не такой уж замечательный двор на пустоши, но иногда здесь происходили необыкновенные вещи: человек и животные понимали друг друга. Это было утром в троицын день. Овца подошла совсем близко к Бьяртуру. Вот он сидит и держит на руках трех ее ягнят. Она доверчиво ткнулась носом в его некрасивое лицо, как бы благодаря его, дохнула в его бороду теплой струей воздуха и тихонько заблеяла.

Рим — Ницца

Зима 1934/35 года

Часть четвертая

Годы благоденствия

Глава шестидесятая

Когда убили Фердинанда

Так называемая мировая война — это величайшая, после наполеоновских войн, благодать, ниспосланная господом богом на нашу страну. Эта благословенная мировая война избавила народ от нужды, избавила нашу культуру от уничтожения, она повысила спрос на рыбу и рыбий жир. Прекрасная мировая война! Дай бог, чтобы поскорее разразилась еще одна такая! Началась она с того, что убили какого-то беднягу иностранца по имени Фердинанд. И злые люди так горевали по этому Фердинанду, что больше четырех лет рубили друг друга, как рубят мясо в корыте.

Так беседовали крестьяне в маленькой комнате Летней обители, перед тем как отправиться в горы на поиски овец. Сами они всю жизнь свою воевали, и их война была посерьезней мировой, да и причина ее поважнее, чем убийство Фердинанда.

— Народ, думается, вздохнул, разделавшись с этим проклятым парнем, — говорит Бьяртур.

— Я ничего не могу об этом сказать, — отвечает Эйнар из Ундирхлида, но ведь кому какое дело до того, что я и мне подобные говорят о мировой истории. Он был, слыхать, королем в очень маленьком государстве, — я никак не могу запомнить, как оно называется. Не знаю, был ли он толковый парень, — мы, исландцы, не придаем значения королям, мы ценим только королей гор; все мы равны перед богом, и пока крестьянин называется самостоятельным человеком, а не слугой другого, — он сам себе король. Но Фердинанд, или как там его звали, все же был человеком, бедняга. И не годится христианам говорить о нем плохо. Человек всегда человек.

— Да и не все ли равно, что случилось с этим парнем и как его звали? — говорит Круси из Гили. — Но одного я никак не возьму в толк: чего ради им понадобилось начинать драку из-за этого проклятого Фердинанда.

— Ну и пусть их дерутся, дьяволы! — сказал Бьяртур. — И чем дольше, тем лучше. Теперь они посбавят спеси, когда хлебнут горя. Теперь они едят все; покупают, что им ни предложи. Все растет в цене. Скоро они начнут покупать у нас дерьмо. Ну, и пусть себе кромсают друг друга до тех пор, пока это приносит пользу другим народам. За границей людей достаточно, никто по ним плакать не будет.

— Ну, ведь иногда и за идеал воюют, — сказал в оправдание иностранцев Эйнар из Ундирхлида, которому всегда казалось, что Бьяртур выражается слишком сильно и в стихах и в прозе. — Бьяртур, — прибавил он, — ты старый поэт и должен знать, что где война — там идеал, хотя он, может быть, мало чего стоит в глазах людей, которым приходится думать о более важных делах.

— Идеал? — удивился Бьяртур непонятному слову.

— Я хочу сказать: смысл, — объяснил Эйнар.

— Ну, я никогда не слыхал, чтобы в наши дни в войне был какой-нибудь смысл, — сказал Бьяртур. — Дерутся только сумасшедшие. В древние времена — другое дело. Тогда викинги отправлялись в далекие страны, чтобы биться за красавицу, которую они считали цветком своей жизни. Но теперь этого нет. Теперь они дерутся не из-за чего-нибудь, а просто по глупости или из упрямства. Но, скажу, и глупость хороша, пока она кому-нибудь приносит пользу.

— По-моему, милый Бьяртур, — сказал Король гор, — нужно посмотреть на дело и с другой стороны. Такая мировая война — это не только благодать, не только, скажем, повышение цен на продукты, которые поставляют крестьяне. От войны — разруха, от нее беды великие в тех странах, где воюют. К примеру, на днях разрушили собор во Франции, большую великолепную церковь, она там стояла, может, больше ста лет.

— А по мне, пусть себе разрушают собор во Франции, — сказал Бьяртур и презрительно фыркнул. — Да сломай они, эти вояки, церковь в Редсмири, я бы и то не обиделся.

— Да, но, к сожалению, не только собор. Они, случается, и целые города сравнивают с землей. В Париже, в Лондоне много сгинуло добра, и золота, и драгоценных камней, не говоря уж о прекрасных дворцах или библиотеках.

— Не мое это золото и не мои драгоценные камни, — сказал Бьяртур. — И дворцы не мои. А что касается библиотек, то ведь в нашей приходской библиотеке за последние десять лет завелись и черви и плесень, — тут никакой войны не нужно.

— А что ты скажешь о ценных статуях, которые разлетаются вдребезги при обстреле города?

Статуи? Что за черт! Как будто ты когда-нибудь видел статуи!

Тут Король гор волей-неволей замолчал, он действительно никогда не видел настоящей статуи, да и никто из них не имел о них понятия. Правда, фру из Редсмири как-то о них рассказывала, да старшая дочь Тоурира из Гилтейги много лет тому назад купила маленькую фарфоровую собачку.

— Вот насчет фарфора…

— Я так считаю, что большой беды нет, если они крушат этот хлам. К чему он? Только дурачить и дразнить народ, — сказал Бьяртур, который не нуждался в фарфоре. — И мне ничуть не жаль людей, которые теперь пьют из простых мисок или эмалированных кружек. Я всю свою жизнь пользовался такой посудой, и вреда мне от этого не было.