La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет

Она смутно сознавала, что пришла сюда, чтобы что-то кому-то отдать. Более того, она знала фамилию — Эфрати, и тихонько повторяла ее про себя, чтобы лучше помнить. Она искала кого-нибудь, чтобы справиться. Но никто ей не попадался, на улицах не было ни одного прохожего. И ни одного человеческого голоса слышно не было.

В ушах Иды неумолчный рокот пушек на горизонте смешивался с громом ее собственных одиноких шагов. Кварталы гетто были в стороне от оживленного движения, свойственного набережной Тибра, и тишина этих залитых солнцем переулочков притупляла ее чувства, словно обезболивающий укол, заставляла ее забыть обо всех населенных территориях, имеющихся вокруг. Через стены домов она странным образом ощущала гулкий резонанс пустых квартир. И она продолжала бормотать: «Эфрати… Эфрати…», всецело доверившись этой ненадежной ниточке, чтобы не потеряться вовсе.

Вот она снова на маленькой площади с фонтаном. Фонтан был сухим. С лоджий и обшарпанных балконов, окаймляющих улочку, тихим дождем падали листья пересохших комнатных растений. На этажах больше не было обычной выставки выстиранных штанишек, пеленок и прочего добра; там и сям с внешних крюков свисали еще обрывки веревочек. В некоторых окнах были выбиты стекла. Через решетку подвального помещения виднелся зальчик бывшего магазина. Прилавка не было, на полках не было товаров, все было затянуто паутиной. Бросались в глаза там и сям запертые двери, но были и другие, взломанные во время грабежей — те были притворены или откровенно распахнуты. Ида толкнула одну такую взломанную дверь — небольшую, одностворчатую и тихо затворила ее у себя за спиной.

Вестибюльчик, размером чуть побольше собачьей конуры, был погружен в почти полную темноту, в нем было холодно. Но маленькая каменная лестница, просевшая и скользкая, была освещена — свет падал из окошка третьего этажа. На втором были две запертые двери, одна из них не имела никакой таблички. На другой — приклеен кусочек картона; на нем обыкновенной ручкой было написано: «Семья Астролого». А на стене, прямо над рукояткой колокольчика, были еще два имени, написанные карандашом: «Сара Ди Гаве» и «Семья Соннино».

На стенах лестничной клетки, выщербленных и покрытых пятнами сырости, можно было прочесть разные занимательные сообщения, выполненные рукой откровенно детской: «Арнальдо плюс Сара = любовь», «Ферруччо красивый» (ниже другая детская рука добавила: «говнюк»), «Коломба крутит любовь с Л.», «Ура команде „Рома“!».

Наморщив лоб, Ида вникала во все эти надписи, силясь отыскать в них не очень понятную причину своего присутствия здесь. В доме было всего три этажа, но лестница показалась ей непомерно длинной. Наконец на верхней площадке она нашла то, что искала. Правда, всевозможных Эфрати в римском гетто пруд пруди, и нет лестницы, на которой не жил бы хоть один носитель такой фамилии.

Дверей там было целых три. Одна, безо всяких надписей, сорванная с петель, вела в клетушку без окон, где на полу лежала кроватная сетка и тазик — то и другое порядком попорченное. Две другие двери были заперты. На одной была табличка с именем — «Ди Гаве», а выше, прямо на двери, были приписаны еще два имени: «Павончелло» и «Калб». А на второй была наклеена широкая бумажная полоска, возвещавшая: «Соннино. Эфрати. Делла Сета».

Ида чувствовала большую усталость и не смогла противиться искушению присесть на кроватную сетку. Через разбитое окно на лестничную клетку донеслось щебетание ласточки, и Ида очень удивилась. Эта пичужка не обращала внимания на бомбежки, треск и грохот в небе, маленькое ее тельце безошибочно ориентировалось в пространстве несмотря ни на что, и небо было для нее исхоженной тропой. А вот она, женщина сорока с лишним лет, чувствовала полную свою потерянность.

Ей пришлось сделать громадное усилие, чтобы не уступить искушению и не растянуться на сетке — чего доброго, она могла бы проспать на ней остаток дня и всю следующую ночь. И, конечно же, именно это усилие, при ее-то упадке сил, вызвало у нее слуховую галлюцинацию. Прежде всего ее удивила какая-то совершенно нереальная тишина, царившая в этом месте. Потом уши ее, в которых звенело от недоедания, начали различать какие-то голоса. По правде говоря, это была не совсем галлюцинация, потому что Ида прекрасно сознавала — источник этих голосов находился в ее собственном мозгу, более того — именно оттуда они до нее и доносились. Однако же было впечатление, что они попадают в ее слуховые каналы из какого-то неуточненного измерения, которое не принадлежит ни к внешнему пространству, ни к ее потаенным воспоминаниям. Это были чужие голоса, разные, по преимуществу женские; они звучали раздельно, но диалога не образовывали и друг с другом не общались. Они отчетливо произносили разные фразы, то восклицательные, то безразличные, но все до одной были обиходно-банальными, являлись какими-то собирательными отрывками обычной повседневной жизни:

«Я пошла на террасу собирать белье!..» — «Пока уроки не сделаешь, из дома ни ногой!..» — «Имей в виду, я сегодня же все расскажу отцу!..» — «Сегодня будут выдавать сигареты…» — «Хорошо, я подожду, но давай поживее…» — «И где же ты была все это время?..» — «Ма, я сейчас приду, еще минуточку!..» — «И почем они их продают?» — «Он сказал, чтобы я опускала макароны…» — «Погаси лампочку, свет денег стоит…»

Эти концерты из возгласов — штука обычная, иногда их слышат и вполне здоровые люди — чаще всего перед сном и после напряженного дня. Для Иды появление голосов не было такой уж новостью; просто в теперешнем состоянии эмоциональной хрупкости они вторглись в сознание как-то особенно властно. В ее ушах голоса, прежде чем замереть окончательно, стали повторять реплики друг друга, переплетаясь в каком-то сбивчивом ритме. И в этом их торопливом следовании ей мерещился некий ужасный смысл, словно все эти убогие сообщения выныривали из какой-то неотчетливой вечности, чтобы тут же погрузиться в другую неотчетливую вечность. Сама не зная, что именно она говорит, и почему она это говорит, Ида обнаружила, что бормочет в одиночестве, и подбородок у нее при этом прыгает, как у маленького ребенка, готовящегося заплакать: «Они все умерли, умерли, умерли…»

Она выговаривала это одними губами, почти беззвучно. И бормоча эту фразу на фоне царящего вокруг молчания, она почувствовала тяжесть, как бы давление некоего акустического лота, зондирующего глубину ее памяти. В это время ей удалось сообразить, что сегодня она пришла сюда, чтобы вручить депешу, подобранную возле поезда 18 октября на Тибуртинской навалочной станции, и тут же она принялась судорожно рыться в отделениях сумочки, в ней эта записка так и лежала того самого дня. Листочек был истрепан и грязен, карандашные буквы стерлись почти целиком. С трудом можно было прочесть: «… видите Эфрати Пачифико… фсей симьей… ище сто дваццать лир.» Остальное было совсем уже неразборчиво.

Ею овладела тревога — нужно было уходить из этого места. Когда она давеча полезла за сумочкой, она увидела на дне кошелки кулечек муки, который она туда сунула, выходя из дома — этот кулечек призывал ее совершить какой-то неясный, но не терпящий отлагательства поступок, надо было спешить, надвигался вечер… В полубессознательном состоянии она выбралась на площадку. Электрические звонки на двух закрытых дверях не отозвались, и тогда она принялась стучать в ту и другую дверь, как придется, мечась по узкой площадке. Она знала, что стучит безрезультатно, да и бесцельно, и поэтому скоро перестала. Однако же, когда она стала спускаться и направилась к двери подъезда, эти ее бессмысленные удары, направленные в пустоту, вместо того, чтобы прекратиться, обрушились на нее и стали в ней колотиться где-то между горлом и подложечкой. Истертое послание с Тибуртинской навалочной она уронила наверху, на лестнице, там оно и осталось.

Тем временем ей опять пришло на ум, что нужно бы безотлагательно отправиться на виа Гарибальди и попробовать поменять муку на кусочек мяса для Узеппе. Но тут фортуна явилась ей на помощь. Ближе к Портику Октавии, совсем рядом с гетто, она приметила в одной из подворотен лесенку в три или четыре ступеньки и притворенную дверь, из-под которой тоненьким ручейком сочилась темная жидкость. Она эту дверь отворила и оказалась в просторном, скудно освещенном через единственное внутреннее окошко в чулане, который сейчас использовался как полулегальная бойня. Мускулистый парень в трикотажной фуфайке, с костистым лицом, с руками в крови, стоял у скамьи, рядом с огромным чемоданом, набитым окровавленной газетной бумагой, и топориком рубил на части разделанную уже тушу козленка. И он, и несколько бывших там клиенток торопились — еще и потому, что на носу был комендантский час. Скамейка была грязной и мокрой, на одном ее конце лежали две окровавленные козьи головы и стояла корзинка, полная смятых мелких ассигнаций.