Потоп

— То есть как?

— А моя мать?

— Ты что, с ума сошёл? — вскипел Бред. — Она умерла во сне. Через две недели.

Калвин круто к нему обернулся.

— Ты же знаешь, когда двадцать лет назад бешеный пёс Фидлер погубил свою первую жертву, старушка этого не перенесла. Видит Бог, ей так солоно пришлось в последние годы, когда отец стал морфинистом, а потом он умер, и оказалось, что он почти совсем разорён. Но я вернулся, и она поверила, что теперь будет не жизнь, а малина. Но разлюли-малины не получилось, и она просто спятила, да так, что не желала верить в мою вину, считая, что всё это заговор против меня и скоро меня оправдают, а виновных осудят. Вот какая каша была все эти годы в её бедной старой голове. Но знаешь что?

— Что?

— Иногда даже сумасшествие не спасает. Поэтому в прошлый раз, когда она из тёмной прихожей воочию увидела, как я стреляю — бах, бах! — она взяла и померла, как померла бы ещё двадцать лет назад, если бы не исхитрилась и не сошла с ума, чтобы сохранить «веру в единственного сына». Поэтому её смерть тоже, как ты в ту ночь удачно выразился, сбылась.

Он помолчал, разглядывая ножницы на пальце. Потом, словно спохватившись, что вёл себя бестактно, выпалил:

— Но как же твой сценарий, мы ведь говорили о твоём сценарии!

— Что говорить? Когда Яша от него отказался, его, как я уже сказал, положили на полку. Но вот вчера… — Он поймал себя на том, что его левая рука словно ищет подтверждения и украдкой шарит во внутреннем кармане пиджака, — я получил телеграмму от продюсера Морта Сибома, где говорится, что ему нравится мой сценарий, так что дело теперь двинется на всех парах.

— Я очень рад, — сказал Калвин. — Правда.

Но внимание его явно отвлеклось. Он выглянул в окно, поглядел на ясное небо. — Вода, — наконец произнёс он. — Говорят, она поднимается? — Он обернулся к Бреду. — Ты видел, она поднимается?

— Да.

— И уже высоко?

— До Ривер-стрит ещё не дошла.

Калвин Фидлер снова задумался.

— Говорят, что дом сломали, — сказал он чуть погодя. — И вот-вот спалят. Ты его видел?

— Нет, я поехал через горы прямо сюда. Но хочу туда смотаться, взглянуть в последний раз.

— Жаль, что не могу поехать с тобой, — сказал Калвин. А потом добавил: — Я мог бы почувствовать… почувствовать себя совсем свободным.

Под окнами, откуда лился солнечный свет, птица издала жалобный звук, и Калвин повернулся туда, прислушиваясь.

— Под окнами кусты. Буль-де-неж. — Он помолчал. — В сущности, кроме как за ними да за каннами, тут укрыться негде. В тюрьме не должно быть укрытий. Чтобы со стены упредить — ты же воевал, в армии так, кажется, говорят? — все возможности нападения. — Он опять помолчал. — Дрозды сюда прилетают каждый год. — Он подошёл к окну, выглянул наружу. — А может, я чувствую себя достаточно свободным, хоть и не видел, что дома больше нет, — сказал он, всё так же стоя спиной к собеседнику. — Знаешь, — продолжал он, не поворачиваясь, — как только я в тебя выстрелил, нет, вернее сказать, как только у меня в руке выстрелил револьвер, потому что, по-моему, так оно и было… — Он снова помолчал, а потом круто повернулся к Бредуэллу Толливеру. — Я хочу сказать, что как только револьвер выстрелил, я понял, что к этому, то есть к тому, что я не застрелю Яшу Джонса, всё вело с самого начала. Снова пользуюсь твоим выражением — и это тоже сбылось… — Он помолчал. — А когда всё, в конце концов, сбывается, может, тут ты и чувствуешь себя свободным. — Он помолчал, уйдя в свои мысли. — Но мне жаль, что тогда и то сбылось, — сказал он, быстро взглянув на собеседника. — Жаль, что я в тебя стрелял.

— Думаю, что у тебя на то были причины, — сказал Бред.

Ему вдруг стало холодно в этой комнате. Он почувствовал, как пот высыхает на нём под рубашкой. Всё на свете казалось ему далёким.

— Да нет, особой причины не было… — возразил было Калвин.

— Из-за меня тебя выставили из футбольной команды, — сказал Бред и невесело засмеялся. — Дважды.

— Да разве это имеет значение? Какой-то особой причины не было. Даже той, что ты отнял мой дом, отнял у меня Фидлерсборо, отнял Мэгги, — нет, не в самом конце, не тогда на вечеринке, а задолго до того, когда я видел вас вдвоём с Летицией, видел, как ты себя с ней ведёшь, и Мэгги вас видела, а я смотрел на лицо Мэгги и понимал, что это тоже способ её у меня отнять… и ты её отнял… И это тоже не причина… — Он сделал паузу. — Послушай, когда я учился в Джонсе Гопкинсе и прочёл в газете, что ты уехал воевать в Испанию, я чуть было не бросил университет — мне тогда казалось, что вот ещё одно, что у тебя есть, а у меня нет. Вера. Такая вера, что ты можешь пойти и убивать за неё. Или быть за неё убитым. Нет, что ты просто можешь убивать и дать себя убить. А я не могу. Впрочем, ведь я буду целителем! Может, я ненавидел тебя за то, что был обречён стать маленьким целителем.

Под окнами за его спиной птица защебетала снова, жалобно присвистывая, как скрипучая ржавая петля. Калвин, казалось, слышит лишь этот звук.

— Я не хочу сказать, что теперь тебя ненавижу. Нет. Может, я потому и попросил тебя приехать, чтобы взглянуть на тебя и убедиться, что больше тебя не ненавижу. — Он помолчал и нервно помотал головой. — Нет, нет, причина не в том. Ты послушай, послушай — в ту ночь, когда у меня в руке выстрелил револьвер и всё, что зрело годами, сбылось, в ту минуту, когда я стоял и смотрел на тебя, лежавшего на полу, нет, не на тебя, а на тело, то, что тогда, казалось, не имеет к тебе никакого отношения, в чём не было ничего твоего, в тот самый миг всё для меня переменилось. Знаешь… — Он задумчиво помолчал, подошёл к столу, снова взял ножницы и стал их вертеть. — Знаешь, — помолчав, сказал он. — Я ведь дошёл до того, что боялся лечить даже самые простые болезни. Тут у одного арестанта был гнойный аппендицит, они никак не могли достать врача, и я дал ему умереть, потому что у меня не хватило мужества… или чего-то ещё. Каждую ночь, лёжа на койке и закрыв глаза, я старался мысленно перечитать свои старые медицинские учебники, как я это делал перед экзаменами. Вот по ночам здесь, в тюрьме, я их видел, яснее ясного, мог читать про себя наизусть. Но когда наступал день, всё пропадало. Как туман с восходом солнца. Такое ощущение, что я вот-вот провалюсь на экзамене.

Он ушёл в себя, продолжая покачивать на пальце ножницы.

— Но как только раздался выстрел, всё переменилось. Я стоял, смотрел вниз видел рану в горле, и в тот же миг передо мной возникла страница книги — большой, старой, растрёпанной «Анатомии» Пайрсола в красном переплёте, которой пользовался ещё мой отец, книги, которой и я пользовался, потому что так делал он. Да, я отчётливо увидел в уме страницу, и на ней было напечатано: «В случае ножевого ранения или при лечении аневризмы можно прибегнуть к сжатию пальцами, нажимая под передним краем грудино-сосцевидной мышцы на уровне…»

— Счастье, что ты увидел эту страницу, — сказал Бред. — Для нас обоих.

— Тогда я этого не думал, — покачал головой Калвин. — Когда ждал.

— Ждал, умру я или нет? Посадят ли тебя на электрический стул?

— Пойми меня правильно, — сказал Калвин. Он перестал играть ножницами и поглядел ему прямо в глаза. — Я не хотел, чтобы ты умер. Я сам хотел умереть. Хоть таким способом.

Бредуэлл Толливер тяжело поднялся со стула.

— А теперь ты хочешь умереть? — хрипло спросил он, злобно уставившись на собеседника. — Чёрт бы тебя побрал, теперь ты хочешь умереть?

Бредуэлл Толливер стоял, задыхаясь, вопрос его повис между ними в воздухе, а снаружи голубело бескрайнее небо, на нём висело пушистое облачко, под окном щебетал дрозд, а Бред и сам не знал, какой ответ он хочет услышать.

— Садись, — спокойно приказал Калвин. — Садись, и я тебе скажу.

Бред сел.

— Я был в одиночке, — сказал Калвин Фидлер. — И не знал, выживешь ты или нет. Мне ничего не говорили. Я считал, что меня всё равно ждёт электрический стул. Ведь когда мы бежали из тюрьмы, при мне убили надзирателя. Думал, что мне навесят ещё и это. Только месяц назад казнили Бумпуса, его так и звали — Бумпус, это был большой костлявый вахлак, четыре года назад я его вылечил от воспаления лёгких, нет, не вылечил — в то время я робел лечить, — но выходил, таскал горшки и прочее, и мне сказали, что его показания обелили меня. Но я не хотел, чтобы меня оправдали, я хотел умереть.