Для фортепиано соло. Новеллы

Как-то утром, когда я еще спала, я услышала звонок телефона и подумала, что это мне снится. Я видела во сне, что мне звонит Фабер и говорит те смущающие и страстные слова, которыми он меня покорил. Я проснулась. Реальный звонок звучал у моей постели. Я взяла трубку и услышала голос, который скорее читал, чем говорил. Мне показалось, что это голос Фабера, но я никак не могла уловить, что он говорит. Потом я поняла: он читает. То, что он читал, было прекрасно. Это были письма влюбленной женщины. Они показались мне раздирающими душу, возвышенными. Я подумала о Джулии де Леспинасс, португальской монахине. Наконец, после одной фразы, еще более прекрасной, я крикнула:

— Фабер, умоляю вас… Прекратите… Вы заставляете меня страдать… Что вы читаете?

— Прекратить? — сказал он. — Зачем же? Я читаю вам ваши собственные письма, те самые, что вы когда-то написали мне… Вы уже не узнаете свои мысли?

И тогда я почувствовала, какой совсем другой, более заурядной женщиной сделало из меня за эти два года спокойствие сердца. На следующий день я вернулась к нему. Я встречаюсь с ним каждый день.

Рикошет

© Перевод. Елена Богатыренко, 2011

Даниэль с удивлением посмотрел на жену. Она редко заходила к нему по утрам.

— Вы хотите со мной поговорить? — спросил он.

— Даниэль, — сказала она, — хотите доставить мне большое удовольствие?.. Сходите сегодня вечером со мной на концерт… Рубинштейн играет «Прелюдии» Шопена, и я была бы счастлива, если бы могла послушать их вместе с вами… Вот уже три месяца, как мы никуда не ходили вместе по вечерам.

— Вот уже три месяца, — с тоской сказал Даниэль, — как вы не просили меня об этом.

— Я вас не просила, потому что ваши отказы стали для меня унизительны… Я пообещала себе, Даниэль, что больше не стану предлагать вам свое общество, а буду ждать, пока вы сами его не пожелаете, но сегодня утром Анна, для которой я купила второй билет, позвонила и сказала, что заболела. Я уже два часа пытаюсь найти ей замену, но тщетно… Признаюсь, что мне кажется смешно и грустно провести вечер рядом с пустым креслом.

— Попросите какого-нибудь мужчину, — сказал Даниэль.

— Вы же знаете, что я поклялась не ходить никуда ни с одним мужчиной, кроме вас.

— Сколько клятв! — сказал Даниэль.

Он на мгновение задумался, потом неуверенно продолжал:

— Послушайте, я хотел бы доставить вам удовольствие, но я уже связал себя другими обязательствами. Я постараюсь освободиться. Если получится, я пойду с вами на концерт.

— Как это мило с вашей стороны, — сказала она.

— О! Я ничего вам не обещаю, — угрюмо ответил Даниэль. — Я просто сказал, что постараюсь.

Он прошел в свой кабинет и попросил: «Гобелен сорок три — четырнадцать». Этот номер принадлежал Беатрис де Солж — она была его любовницей уже несколько недель, и он любил ее с неуклюжей страстью зрелого мужчины.

— Это вы? — спросил Даниэль, понизив голос. — Скажите, наш уговор пойти куда-нибудь сегодня вечером остается в силе?.. Вы не бросите меня в последний момент, как в прошлый раз?

— Ох! Как вы мне надоели! — сказала она. — Вы такой неловкий… Вы же прекрасно знаете, что мне бывает весело, только если я решусь на что-то в последний момент… Вы что, хотите мне испортить все удовольствие?

— Простите меня, — сказал Даниэль. — Вы как раз могли бы заметить, что, с тех пор как мы знакомы, я уважаю все ваши капризы… Но сегодня вечером мне надо знать, чем вы собираетесь заниматься, так как мне самому надо определиться с ответом.

— Вы ужасный, — сказала она. — Я еще ничего не знаю… Послушайте, перезвоните мне через час… Я буду изо всех сил стараться решить к тому времени.

За обедом жена Даниэля спросила, может ли она на него рассчитывать. Он довольно раздраженно ответил, что еще не знает и что у него еще не было времени позвонить. В то же самое время Беатрис де Солж позвонила молодому депутату Пьеру Прадье, с которым познакомилась в Женеве и в которого была влюблена.

— Это вы, Прадье?.. Ах нет, это вы, мадемуазель Друэ?.. Я бы хотела поговорить с месье Прадье… Нет, если он не хочет, чтобы его беспокоили, не трогайте его… Нет, нет, я прекрасно понимаю… К тому же он рассердится… Я просто хотела узнать, заедет ли он за мной вечером, как мы договаривались, чтобы пойти на ночной сеанс?.. Да?.. Это у него записано?.. Вы уверены, что он не изменит планов, как вчера вечером?.. Вы не знаете?.. Да… Конечно… Во всяком случае, пока что он вам ничего не говорил?.. Спасибо, мадемуазель Друэ… До свидания…

Когда немного позже позвонил Даниэль, горничная сказала ему, что мадам де Солж просила извинить ее: вечером она будет занята, потому что ее ждут на семейном обеде. Даниэль пошел посмотреть, дома ли еще жена. Она лежала на диване. Она читала.

— Дорогая, — сказал он, — я счастлив: я смог освободиться. И теперь я, как мне того и хотелось, смогу сегодня вечером сопровождать вас.

— Вы так добры, — сказала она, — я так рада.

— И я не меньше, — сказал он.

Когда он вышел, она еще долго лежала, задумавшись. Она упрекала себя за то, что дурно думала о Даниэле.

Кукушка

© Перевод. Ю. Рац, 2011

Генерал Брамбл попросил меня приехать к нему за город на Рождество: «На этот раз я пригласил только моего шурина лорда Туллока с женой — компания не слишком веселая, и я заранее приношу свои извинения; если вас не пугает наша глушь и английская зима, мы будем рады принять вас и вспомнить старые добрые времена».

Мне было известно, что в этом году у моих друзей случилось большое несчастье: их восемнадцатилетняя дочь на псовой охоте упала с лошади и разбилась насмерть. Я искренне сочувствовал им, мне хотелось с ними увидеться, и я согласился.

Упоминание о лорде и леди Туллок несколько смутили меня, но, познакомившись с ними, я даже обрадовался, что оказался в такой компании. Генерал Брамбл может три часа просидеть у камина с трубкой во рту, не проронив ни единого слова; миссис Брамбл шьет или вышивает в полном молчании. Лорд Туллок — занимательный рассказчик; он служил послом в разных странах, и, что удивительно, объездил их вдоль и поперек, хорошо изучив; его жена некрасива, но при этом очень мила и весьма скромно одета, как и подобает жене посла.

Потоки слез оставили на лице миссис Брамбл глубокие морщины, но она ни разу не заговорила со мной о своем горе. Лишь в первый вечер, когда я поднимался к себе в спальню, она остановилась на мгновение у соседней двери и сказала: «Это была ее комната» — и отвернулась.

Вечером накануне Рождества мы расположились в библиотеке. От горящих в камине поленьев поднималось высокое пламя; просторная комната освещалась одними свечами. При свете луны сквозь оконные стекла в свинцовых переплетах виднелся белый сад, над которым плавно кружились и падали снежные хлопья. Генерал Брамбл курил трубку; миссис Брамбл шила; лорд Туллок вспоминал Рождественскую историю.

— Еще пятьдесят лет назад, — начал он, — многие крестьяне старшего поколения в моем графстве считали, что в рождественскую ночь животные говорят на человеческом языке. Помню историю, рассказанную моей няней об одном недоверчивом работнике фермы, который спрятался на ночь в стойле, чтобы проверить правдивость этой легенды. Как только часы начали отбивать полночь, одна из лошадей повернула морду к другой и сказала: «Тяжелая работенка ждет нас через неделю». — «Да уж, — ответила другая, — а этот слуга, как назло, ужасно тяжелый». — «Тяжелый, — подхватила первая, — а дорога на кладбище уж очень крутая». И через неделю работник умер.

— Хм! — сказал генерал. — А ваша няня действительно знала этого человека?

— Еще бы, это был ее брат, — ответил лорд Туллок.

Несколько минут он пребывал в задумчивости. Я смотрел, как огонь в камине взвивается и трещит, словно флаг на ветру.

Генерал безмолвствовал. Миссис Брамбл длинными стежками вышивала по канве какой-то пестрый узор.