Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник)

На это письмо Александр дал следующий ответ:

Итак, вторичный отказ Константина, возобновленный примерно в тех же выражениях около трех лет спустя, настоятельно побуждал великого князя Николая принять решение. 25 декабря на основании вышеприведенных писем он опубликовал манифест, в котором объявлял, что принимает императорский венец, возложенный на него отречением старшего брата; принесение присяги ему и его старшему сыну Александру должно было состояться на следующий день, 26-го.

Теперь Петербург вздохнул с облегчением: царевич Константин во многом напоминал Павла I, его характер внушал большие опасения, тогда как характер великого князя Николая, напротив, сулил основательные гарантии стабильности.

Все предвкушали назавтра праздничные торжества, но к вечеру по городу стали распространяться странные слухи: говорили, что отречение царевича Константина подложное, сам вице-король Польши, напротив, движется с войском на Петербург, дабы потребовать то, что причитается ему по праву. Добавляли также, что офицеры разных полков, в том числе Московского, во всеуслышание заявили, что отказываются приносить Николаю клятву верности, поскольку их единственный законный государь – Константин.

Эти слухи застали меня в одном из домов, где я вечером был в гостях. Вернувшись к себе, я нашел письмо от Луизы с просьбой немедленно прийти к ней в любое время. Я тотчас поспешил туда и застал ее крайне обеспокоенной: граф по обыкновению пришел к ней, но был настолько взбудоражен, что, как ни старался, не смог этого скрыть. Когда же Луиза стала его расспрашивать, он, хоть ни в чем не признался, отвечал ей с тем особым глубоким чувством, которое проявляется в самые серьезные моменты жизни. Привыкшая к его любви и доброте, она была поражена этой мучительной нежностью, подтвердившей ее подозрения: вне всякого сомнения, на завтра готовится нечто неожиданное, и что бы это ни было, граф в этом замешан.

Луиза умоляла меня сходить к нему, надеясь, что со мной он будет откровеннее, и в случае, если речь зайдет о заговоре, она просила меня сделать все возможное, чтобы убедить его отказаться от дальнейшего участия. Согласившись выполнить эту миссию, я не испытал никакого затруднения, тем более что давно уже разделял те же опасения. К тому же признательность графу была почти такой же сильной, как ее любовь.

Графа я не застал, однако, поскольку все в доме привыкли к моим визитам, как только я сказал, что хотел бы его дождаться, меня провели к нему в опочивальню. Войдя туда, я тотчас увидел, что в комнате все приготовлено к его приходу, значит, он не собирается провести ночь вне дома.

Слуга ушел, оставив меня одного. Я стал оглядываться вокруг, проверяя, нет ли здесь чего-нибудь, что подтверждало бы мои сомнения. На ночном столике я заметил пару двузарядных заряженных пистолетов. Это при нынешних обстоятельствах меня насторожило.

Я плюхнулся в кресло, полный решимости не уходить из спальни графа, пока он не вернется. Часы прозвонили полночь, потом два, а там и три. Усталость притупила мое беспокойство, и я задремал.

Проснувшись около четырех, я увидел графа, который сидел за столом и что-то писал. Пистолеты лежали рядом. Он был очень бледен.

При первом же моем движении он обернулся и сказал:

– Вы спали, я не хотел вас будить. Все, что вы собираетесь мне сказать, я знаю наперед, мне понятно, что привело вас сюда. Возьмите это письмо. Если завтра к вечеру я не появлюсь, отдайте его Луизе. Я собирался утром отослать вам его с камердинером, но предпочитаю вручить сам.

– Значит, мы не напрасно боялись. Готовится какая-то интрига, не так ли? И вы в ней участвуете?

– Тише! – граф больно сжал мне руку и огляделся. – Молчите! В Петербурге неосторожное слово убивает.

– Ох, какое безумие! – прошептал я.

– Не думаете ли вы, что я не понимаю, насколько бессмысленно все это? Я это знаю не хуже вашего. Думаете, у меня есть хотя бы малая надежда на успех? Нет, я иду к пропасти, и даже чудо не смогло бы помешать мне упасть в нее. Все, что я могу, – закрыть глаза, чтобы не видеть, как она бездонна.

– Но почему, здраво оценивая опасность, вы так хладнокровно подвергаете себя ей?

– Потому что теперь отступать уже слишком поздно, скажут, что я струсил, потому что я дал своим друзьям слово и теперь должен следовать за ними… даже на эшафот.

– Но как могло случиться, что вы, вы, отпрыск знатной семьи?..

– Что вы хотите? Люди безумны: во Франции цирюльники дерутся, чтобы стать важными господами, а мы здесь будем драться, чтобы стать цирюльниками.

– Как?! Неужели речь идет о том, чтобы…?

– Установить республику, да! Ни больше, ни меньше! Начнем стричь бороды нашим рабам, пока они не отстригут нам головы. Право же, я сам от жалости могу только пожимать плечами. А кого мы выбрали ради нашей великой политической реформы? Князя!

– Как это? Какого князя?

– О, князей у нас много, если нам чего не хватает, так это людей.

– Так, выходит, у вас уже и конституция готова?

– Конституция! – с горькой усмешкой подхватил граф Алексей. – О, да-да, у нас есть русский кодекс, его составил курляндец Пестель, а Трубецкой его перерабатывал в Лондоне и Париже. Еще у нас имеется катехизис, содержащий пассажи вроде, к примеру, такого: «Не доверяй абсолютно никому, кроме своих друзей и своего оружия! Твои друзья тебе помогут, а твой кинжал тебя защитит… Ты славянин, и на своей родной земле, на брегах морей, что ее омывают, ты построишь четыре порта: Черный, Белый, Далматский и Ледяной, а посредине воздвигнешь трон богини просвещения».

– Это еще что за дьявольский жаргон, ваше высокопревосходительство?

– А, так вы меня не понимаете, не так ли? – захохотал граф, все больше впадая в какую-то лихорадочную веселость, мучительная надрывность которой опьяняла его. – Это потому, что вы, знаете ли, инициации не прошли! Правда, если бы вы прошли ее, поняли бы не больше, но тогда вы бы цитировали Гракхов, Брута, Катона, вы бы кричали, что надобно свергнуть тиранию, сразить Цезаря, покарать Нерона, вы бы провозглашали, что…

– Ничего такого я бы провозглашать не стал, я вам клянусь. Я бы, напротив, набрал в рот воды, и ноги бы моей не было во всех этих клубах, являющих собой скверную пародию на наших фейанов и якобинцев.

– А клятва-то, клятва? Не думаете же вы, что мы о ней позабыли? Разве приличный заговор может обойтись без клятвы? Извольте, вот какова наша: «Если я нарушу слово, пусть покарает меня и моя собственная совесть, и этот клинок, на коем я присягал, пусть он пронзит мое сердце, пусть принесет гибель всем, кто мне дорог, и с этой минуты пусть вся моя жизнь станет не чем иным, как чередой беспримерных страданий!» Немножко отдает мелодрамой, не правда ли? Весьма вероятно, что у вас там в вашем театрике Гете или в Амбигю зрители бы такое освистали, но мы в Петербурге еще отстаем, так что будьте покойны: я вызвал настоящий шквал аплодисментов, когда это декламировал.

– Но, во имя неба, – вскричал я, – как возможно, что вы, столь ясно видя комическую сторону этого предприятия, все-таки ввязались в него?