Мой роман, или Разнообразие английской жизни

– Сирота, сказал Леонард, наклоняясь над ней и цалуя ее в щоку: – согласишься ли ты идти со мной?… У нас обоих один отец. Он будет руководить вами на земле. Я такой же сирота, как и ты: у меня тоже нет отца.

Гэлен устремила на Леонарда свои взоры, долго глядела на него и потом доверчиво склонила голову на сильное плечо ноши.

Глава XLVII

В тот же день, около полудня, Леонард и Гэлен находились на дороге в Лондон. Содержатель гостиницы долю колебался отдать Гэлен на попечение юноши; но Леонард, в своем счастливом неведении, с такою самоуверенностью доказывал, что непременно отыщет этого лорда, и если нет, то доставит несчастной сироте и приют и защиту, – с такою гордостью и, вместе с тем, с таким чистосердечием говорил он о своих блестящих надеждах, которым суждено осуществиться в столице, – что будь он самый хитрый обманщик, то лучше этого и тогда не удалось бы ему убедить деревенского трактирщика. Между тем хозяйка дома все еще лелеяла обманчивую мечту, что все джентльмены должны узнавать друг друга по одному только взгляду, как это ведется в провинциях, так что трактирщик, сообразив все обстоятельства дела, убедился наконец, что молодой человек хотя и отправлялся в Лондон пешком, но зато он так респектабельно одет, говорит таким уверенным тоном и так охотно принимает на себя довольно тяжелую обязанность заботиться о сироте, – обязанность, от которой он сам не знал, как бы отделаться, – что, вероятно, он имеет друзей в столице постарше его и поумнее, которые непременно найдут средства пристроить сироту.

Да и то сказать: что бы стал с ней делать трактирщик? Она связывала его по рукам и ногам. Гораздо лучше согласиться на это добровольное отсутствие её, чем пересылать ее от одного прихода к другому и, наконец, без всякой защиты оставить ее на улицах Лоудона. С другой стороны, и сама Гэлен в первый раз улыбнулась, когда спрашивали её желания, и она снова взяла Леонарда за руку. Короче сказать, дело было решено по желанию молодых людей.

Гэлен собрала небольшой узелок из вещей, которые она всего более ценила или считала необходимыми. Леопард, уложив их в свой чемоданчик, не чувствовал в нем прибавочной тяжести. Остальной багаж поручено доставить в Лондон, по первому письму Леонарда, присылкою которого он обещал не замедлить.

На предстоящую дорогу в Лондон требовалось несколько дней. В течение этого времени Леонард и Гэлен успели сблизиться, так что еще к концу второго дня они уже называли друг друга братом и сестрой. Леонард, к особенному своему удовольствию, заметил, что, вместе с движением и переменою сцены, глубокая горесть Гэлен, под влиянием новых впечатлений, уступала место тихой грусти. Леонард заметил в ней проницательный ум и, не по летам, быстроту соображений. Бедное дитя! эти способности развиты были в ней необходимостью! В свою очередь, и Гэлен очень хорошо понимала Леопарда в ею утешениях, в половину поэтических, в половину религиозных. Внимательно и с участием выслушала она его личную историю – его одинокую борьбу в стремлении к познаниям; она и это понимала в нем. Но когда Леонард увлекался своим энтузиазмом, своими светлыми надеждами, своею уверенностью в блестящую участь, которая ожидала его, Гэлен спокойно и печально качала своей маленькой головкой. Неужели она и это понимала? – Увы! она понимала, быть может, слишком хорошо. Она гораздо более его знала все, что касалось действительной жизни. Но, несмотря на то, Леонард и Гэлен как нельзя более были счастливы. Скучная дорога к грозным Фермопилам казалась для них цветущей Аркадией.

– Будем ли мы также счастливы, когда сделаемся людьми великими? говорил Леонард, в простоте души своей.

Гэлен вздохнула и снова покачала своей умной маленькой головкой.

Наконец мечтатели наши приблизились к Лондону на несколько миль. Но Леонард не хотел войти в столицу утомленным, изнемогающим от усталости, как скиталец, ищущий приюта, – он хотел казаться свежим и ликующим, как входит победитель, чтобы принять во владение завоеванный город и несметные богатства. Вследствие этого, накануне дня, в который должно было совершиться торжественное вшествие, они остановились, рано вечером, около шести миль от столицы, в ближайшем соседстве с небольшим местечком Илинг. Войдя на постоялый двор, они не чувствовали ни малейшей усталости. Погода была необыкновенно приятная. Воздух, проникнутый запахом полевых цветов, был недвижен; чистое, ясное небо было прозрачно; зеленеющая окрестность как будто дремала. Это был один из тех настоящих летних дней Англии, которых едва ли можно насчитать до шести в течение года, – дней, о которых остались у нас неясные воспоминания с тех пор, когда, расположившись под тению столетнего дуба и любуясь оленями в Арденских долинах, мы созерцали пленительные картины природы, представленные нам в романах Вальтер-Скотта или в поэмах Спенсера. После непродолжительного отдыха на постоялом дворе, путешественники вышли, не для окончания своей дороги, но для прогулки. Солнце приближалось к горизонту; вечерняя прохлада заменяла тяжелый зной. Проходя по полянам, некогда принадлежавшим герцогу кентскому, и останавливаясь изредка полюбоваться кустарниками и лугами этого прекрасного имения, представлявшимися взору их за решотчатой оградой, они очутились наконец на берегу небольшой речки, называемой Брента. В этот день Гэлен была печальнее обыкновенного, – быть может, потому, что с приближением к Лондону воспоминания об отце становились живее, а может быть, вследствие её раннего познания жизни или предчувствий о том, что впереди ожидали их не радости, а тяжелые испытания. Напротив того, Леонард как нельзя более был доволен; он занимался в тот день исключительно самим собою: печаль его подруги не имела на него никакого влияния. Он был весь проникнут сознанием своею бытия; он уже успел вдохнуть из атмосферы ту лихорадку, которая исключительно принадлежит шумным столицам.

– Присядь здесь, сестра, сказал он, повелительным тоном, бросаясь под тень густого дерева, нависшего над извивающимся источником: – присядь и поговорим о чём-нибудь.

Вместе с этим он снял свою шляпу, откинул назад волнистые кудри, плеснул на лицо несколько пригоршней воды из холодного ручья, который крутился около обнаженных корней дерева, сетью выступавших из берега и исчезавших в воде.

Гэлен спокойно повиновалась ему и села подле него.

– Так ты говоришь, что Лондон велик? и даже очень велик? сказал Леонард, бросая на Гэлен вопросительный взгляд.

– Очень велик, отвечала Гэлен, беспечно срывая ближайшие к ней полевые цветки и бросая их в речку. – Взгляни, как быстро уносятся эти цветки! Вот уже их и нет: они погибли навсегда. Лондон, в отношении к нам, то же самое, что эта река к брошенным цветам – огромный в своих размерах, сильный… жестокий! прибавила Гэлен, после минутного молчания.

– Жестокий!.. Да, может быть, он был жестоким прежде и только для тебя; но теперь!.. теперь я буду заботиться о тебе!

И на лице Леонарда показалась самодовольная, торжественная улыбка. Надобно заметить, что Леонард удивительно изменился с тех пор, как оставил своего дядю: он сделался в одно и то же время и моложе и старее. Сознание своего достоинства, своего гения делает нас и старее и умнее в отношении к миру, к которому гений парит, моложе и слепее – к миру, который он покидает.

– Неужели же в этом городе, по крайней мере хоть в его наружности, ничего нет хорошего?

– Сколько я знаю его, так это самый безобразный город, отвечала Гэлен, с горячностью.

– Но, вероятно, в нем есть части, которые лучше, красивее других? Ты сама говорила, что там есть парки: почему бы, например, не нанять нам квартиры вблизи этих парков, чтобы любоваться зелеными деревьями?

– Конечно, это было бы очень мило, отвечала Гэлен, необыкновенно живо и радостно:– но…. и при этом она печально покачала головкой:– для нас тут не может быть квартиры: мы должны поселиться где нибудь внутри мрачного двора или в глухом переулке.