Ничей ребенок

Это может показаться странным, но, право, за моим сочувствием к миссис Кокс не скрывалось никаких тайных намерений посягнуть на ее честь. Не потому, что я оберегал семейный очаг великого Шарлеманя Кокса, — просто она не привлекала меня как женщина. Мое отношение к ней можно сравнить с естественным чувством сострадания к голодному, но терпеливому ребенку. У меня всегда было инстинктивное отвращение к сводничеству, но, вздумай миссис Кокс попросить моего содействия в любовной связи с кем бы то ни было, кто искренне ее любит, не знаю, право, хватило ли бы у меня духу отказать ей. По счастью, она не обращалась ко мне с подобной просьбой, и всякий раз, как Фрэнк затаскивал меня в храм Шарлеманя, я мог лишь молча, с чувством жалости смотреть на робкое, увядшее создание. Меня удивляло, почему она не восстает против угнетающей самоуверенности Кокса, почему не сбежит с другим? Втайне я именно этого и желал, пусть даже это произошло бы теперь, когда morne soirée длится уже так долго, что голубое небо жизни превратилось для нее в вечные сумерки. Но моя приятельница, с которой мы разговаривали об Офелии еще до войны, была права: семейные устои, «приличия», чувство долга — все это в Офелии Доусон сидело слишком прочно. Еще одна жертва пустых, вздорных обманов…

Вскоре после этого я уехал в Париж, и там мне посчастливилось снова встретиться с Рэндлом. Как многие порядочные американцы, отравившие свою кровь ядом Европы, он стал ужасно непоседлив. В Европе он томился по кипучей, деятельной жизни своей родины, ему не хватало бодрящего воздуха Нью-Йорка. Но едва вернувшись туда, он начинал скучать по уютному уголку в кафе и серому собору, нависшему своей массой над извилистыми улочками, по беспечному щебету Европы. На этот раз, заявил он, в Европу он перебрался окончательно, «на веки вечные». Я в этом несколько усомнился, хотя заметил, что он расстался с некоторыми своими американскими предрассудками и старается не злоупотреблять слэнгом, которым прежде даже щеголял, как бы бросая вызов деградирующей Европе. В то же время он утверждал — и уж в этом сомневаться не приходилось, — что остается верен «американскому духу», хотя я не совсем понимал, что он под этим подразумевает.

Я пересказал Рэндлу все, что узнал о чете Коксов с тех пор, как мы в последний раз виделись с ним во время войны, и поделился с ним всеми своими соображениями. Так как выводы мои основывались главным образом на том, что мы теперь называли «гипотезой Рэндла», то Рэндл легко во всем со мной согласился.

— Кокс действует мне на нервы, — сказал он, нахмурившись и невольно выразив свое отношение к мистеру Коксу точно в тех же словах, что и столько лет назад. — Именно из-за таких вот американцев в Европе складывается нелестное мнение о нас. Встречают осла вроде Кокса, слушают чепуху, которую он несет, и думают, что все американцы такие же… Как это вы их называете в Англии?

— Трескунами.

— Гм. Трескун… Недурное словцо. Это вы, наверное, у нас, американцев, стащили. Но меня возмущает, когда судят обо всех Штатах по такому вот гнусному типу, как этот Кокс.

— Как вы думаете, что дальше произойдет с супругами Кокс?

— Бог ты мой! Что может с ними произойти? Будут жить, как жили, пока не придет им конец, и тогда ближайшее бюро похоронных процессий получит новый заказ.

— А как насчет мисс Шумэйкер? Что, если она вздумает устроить скандал? Быть может, она желает, чтобы великий Шарлемань принадлежал ей одной.

— Я знаю Мэгги Шумэйкер, — сказал Рэндл. — Пианистка, занимает небольшую квартирку неподалеку от Люксембургского сада. Дает концерты. Славная девушка. Знаете, такого типа, каких у нас в Америке называют «мисс учительница», — ворох ненужных знаний и высокие идеалы. Я все никак не мог сообразить, кого это она мне напоминает, пока она вдруг не заговорила о Коксе. Тут я понял, в чем дело: она подцепила некоторые его словечки, интонации и даже это идиотское его похохатывание. Точно так же, как и жена Кокса, судя по вашим рассказам.

— Хотя Кокс и ратует за анонимность и прочее, но сам он, должно быть, довольно яркая личность, если смог оказать такое влияние на обеих женщин.

— Ведь он из тех, кто хочет, чтобы женщины служили эхом его собственного «я», черт бы его побрал. Нет, Мэгги Шумэйкер не учинит скандала. Она не из такого сорта американок. Ей совершенно наплевать, обладает Кокс необыкновенными мужскими достоинствами или нет. Мне даже думается, ее бы до смерти перепугало, если бы они действительно у него оказались. Она такая же рыба, как эта англичаночка, на которой он женился. Вот что обычно называют идеализмом. Все, что нужно Мэгги Шумэйкер, — это вознестись на небо в колеснице славы мистера Шарлеманя Кокса.

— Бедняжка, что за пустые надежды, — сказал я.

Порешив на том, что сага о Коксе скоро закончится самым бесславным образом, мы были более чем удивлены, когда однажды утром прочитали в европейских выпусках английских и американских газет, что мистер Кокс решил покинуть Англию и обосноваться в Париже. Реклама в прессе была организована мистером Коксом тонко и предусмотрительно. Кокс писал, что Британская империя мертва, что Лондон — это морг, а Париж — центр мыслящего человечества хотя бы уж потому, что он привлекает к себе лучшие таланты Америки. Он заявлял далее, что ни один англичанин не способен понять современное экспериментирующее искусство. Его прибытие в Париж, добавлял мистер Кокс, не имеет никакого специального политического значения, но он выражает надежду, что, быть может, его пребывание в Латинском квартале будет способствовать созданию притягательного центра для всего, что есть лучшего в области американской и европейской музыки, литературы и искусства. «Аборигенам Латинского квартала, — комментировала от себя газета, — будет любопытно и лестно узнать, что знаменитый американец отверг Лондон и признал, что Латинский квартал — подлинный центр модернизма. Мистер Шарлемань Кокс недостаточно хорошо известен американцам, проживающим в Париже, — упущение, которое скоро будет исправлено. Помимо творческих достижений в области модернистской музыки, у мистера Шарлеманя Кокса имеются серьезные исследования первобытной музыки, о которой он напечатал ряд ценных монографий. Мистер Кокс обещает авторское сотрудничество всем передовым газетам и журналам и надеется издать свой капитальный труд на тему о будущем литературы и музыки. Пока мы уполномочены лишь сообщить, что в основе этого труда лежит тот замечательный тезис, что поэзия и проза мертвы и их место должна неизбежно занять современная динамическая опера».

— Ну, что вы на это скажете? — спросил я Рэндла, когда тот закончил чтение столь важной статьи.

— Кокс подцепил нового простофилю, вот что я скажу, — последовал уверенный ответ.

— Да, похоже на то, — согласился я. — Так как же насчет саги о Коксе? Выходит, не все еще песни спеты.

— В Париже он долго не задержится.

— Как сказать. Я уже от кого-то слышал, что Коксы сняли квартиру, и чуть ли не в том же доме, где живет Мэгги Шумэйкер.

— Да неужели? — Рэндл даже свистнул. — Ну и дела!

— Мы еще тут много забавного насмотримся, — начал было я.

— Забавного? — воскликнул Рэндл возмущенно. — Мне не кажется забавным, когда гражданин Америки рядится в шута. Пусть черти уносят его отсюда куда-нибудь в Дакоту — он может там пороть свою чушь перед деревенщиной. Он выставляет Америку в дурацком виде.

— Ну что вы! — запротестовал я. — Даже сорок тысяч Коксов не убавят ни на дюйм ваш знаменитый дом Вулвортса. [29] Кстати, разве господь бог не создал глупцов специально pour nos menus piaisirs? [30]

Какое-то время мы лишь издали следили за антраша, которые выкидывал Кокс в Париже. Ему удалось умаслить официанта, и тот дал ему постоянное место за столиком, за которым когда-то сидел Жан Мореас, [31] и там мистер Кокс со своим двойным подбородком играл роль cher maitre [32] перед кружком молодых простофиль, как называл их Рэндл. (Я, кстати, сказал, что, пожалуй, простофиля-то среди них сам Кокс — в своей роли cher maitre он заходил так далеко, что всякий раз оплачивал счет за вино, выпитое всей компанией.) Кокс напускал на себя страшную важность, выставлял вперед подбородок, разваливался на стуле и, чтобы привлечь к себе внимание, так громко выкрикивал свои «гав-гав», что, наверное, совсем надорвал себе горло. Я сказал Рэндлу, что нам с ним следует преподнести Коксу большую коробку пастилок от кашля, а то маэстро потеряет голос или наживет ларингит, и мы лишимся нашей забавы. А между тем простофиля из газеты все раздувал славу мистера Кокса с усердием и преданностью прямо-таки трогательными и волновал мир, туманно вещая о славных деяниях, которые мистер Кокс якобы готовится совершить — вот только дайте ему засучить рукава и приняться за дело. Надо сказать, что эта забава — «охота на Кокса» — долгое время увлекала больше меня, чем Рэндла. Я вырезал газетные статьи о великом музыкальном гении и наклеивал их в специально заведенный альбом, но его, к несчастью, выкрал у меня один мой приятель, которого я неосмотрительно вовлек в игру. Однако именно Рэндл подметил, что Кокс никогда не появляется в кафе в обществе жены или мисс Шумэйкер — пустяк, на который я сперва не обратил внимания. И тот же Рэндл узнал кое-что еще более интересное: оказывается, миссис Кокс так и не появилась в Париже — она не уезжала из Англии.