Старая столица

В доме Сосукэ только одна мотальщица – его далеко не молодая жена. Работает она, не разгибая спины, с утра до вечера и с годами становится все более молчаливой.

У Сосукэ три сына. Каждый ткет пояса на высоком ткацком станке такабата.

Владелец мастерской с тремя станками считается зажиточным, но есть мастерские с одним станком, есть ткачи, которым приходится брать станок в аренду.

Выдающееся мастерство Хидэо, в котором он, как признался Сосукэ, превзошел отца, было известно и мануфактурщикам, и оптовым торговцам.

– Хидэо, эй, Хидэо! – крикнул Сосукэ, но тот, видимо, не слышал.

В отличие от машинных станков ручные изготовлены из дерева и не создают сильного шума, но станок Хидэо был самым дальним, и юноша, сосредоточенно ткавший двусторонний пояс – работа особой сложности,– не услышал отца.

– Мать, позови-ка Хидэо,– обратился Сосукэ к жене.

– Иду.– Она смела с колен обрывки ниток и, постукивая кулаками по пояснице, направилась по коридору с земляным полом к станку, за которым работал сын.

Хидэо остановил бёрдо и поглядел в сторону Такитиро, но поднялся не сразу,

– должно быть, устал. Увидев гостя, он не решился даже потянуться, чтобы расправить затекшую спину, лишь вытер лицо и, приблизившись к Такитиро, хмуро промолвил:

– Добро пожаловать в нашу грязную лачугу.– Он весь еще был там, в работе.

– Господин Сада изготовил эскиз и просит выткать по нему пояс,– сказал отец.

– Вот как? – равнодушно отозвался Хидэо.

– Это – особый пояс, и думаю, лучше бы взяться за него тебе.

– Наверное, для барышни, для госпожи Тиэко? – Хидэо впервые поглядел на Саду.

– Он сегодня с раннего утра за станком, должно быть, устал,– извиняющимся тоном сказал Сосукэ, пытаясь сгладить нелюбезность сына.

Хидэо молчал.

– Если не вкладывать душу, хорошей вещи не сделаешь,– ответил Такитиро, давая понять, что не сердится.

– Ничего особенного, обыкновенный двусторонний пояс, а вот не дает покоя… Прошу прощения, что не приветствовал вас как подобает.– Хидэо слегка поклонился.

Такитиро кивнул:

– Чего уж там, настоящий мастер иначе не может.

– Когда приходится ткать заурядную вещь, работать вдвойне тяжко.– Юноша опустил голову.

– Учти, Хидэо, господин Сада принес необычный рисунок. Он уединился в женском монастыре в Саге и долго работал над ним. Это не на продажу,– строго сказал отец.

– Вот как? Значит, в Саге…

– Постарайся выткать как можно лучше.

– Слушаюсь.

Равнодушие Хидэо умерило радостное возбуждение, с каким Такитиро вошел в мастерскую Отомо. Он развернул эскиз и положил перед Хидэо.

– …

– Не нравится? – робко спросил Такитиро.

– …

– Хидэо,– воскликнул Сосукэ, не выдержав упорного молчания сына,– отвечай, когда спрашивают. Ты ведешь себя неприлично.

– Я ткач,– произнес наконец юноша, не поднимая головы,– и мне нужно время, чтобы изучить рисунок господина Сада. Работа необычная, кое-как ее делать нельзя – ведь это пояс для госпожи Тиэко.

– Вот и я о том же толкую,– закивал Сосукэ. Его удивляло странное поведение сына.

– Значит, тебе не нравится? – на этот раз вопрос Такитиро прозвучал резко.

– Замечательный рисунок,– спокойно возразил Хидэо.– Разве я сказал, что он мне не нравится?

– На словах – нет, но в душе… Вижу по твоим глазам.

– Что вы видите?

– Что вижу?! – Такитиро резко встал и влепил Хидэо пощечину. Юноша не попытался даже уклониться.

– Бейте сколько угодно. Я и в мыслях не имел, что ваш рисунок плох,– оживился Хидэо. Должно быть, пощечина смахнула безразличие с его лица.– Нижайше прошу прощения, господин Сада.– Хидэо склонился в поклоне, коснувшись ладонями пола. Он даже не решился прикрыть рукой пылавшую от удара щеку.

– …

– Вижу – вы рассердились, но все же осмелюсь просить: дозвольте мне выткать этот пояс.

– Для того и пришел сюда,– буркнул Такитиро, стараясь успокоиться.– Ты уж извини меня, старика. Я поступил нехорошо. Так ударил, что рука болит…

– Возьмите мою. У ткачей рука крепкая, кожа толстая. Оба рассмеялись.

Но в глубине души Такитиро еще чувствовал смущение.

– Давно не поднимал ни на кого руки, не припомню даже когда… Ну, прости меня – и забудем об этом. Лучше скажи мне, Хидэо: почему у тебя было такое странное лицо, когда ты разглядывал мой рисунок? Правду скажи!

– Хорошо.– Хидэо снова нахмурился.– Я ведь еще молод и неопытен, и мне, мастеровому, трудно высказать что-то определенное. Вы ведь изволили сказать, что изготовили этот эскиз, уединившись в монастыре?

– Да. И собираюсь сегодня же обратно. Пожалуй, еще с полмесяца там пробуду…

– Вам не следует туда возвращаться,– решительно сказал Хидэо.– Отправляйтесь-ка лучше домой.

– Дома мне неспокойно, не могу собраться с мыслями.

– Меня поразили нарядность, яркость и новизна рисунка. Я просто восхищен: как вам, господин Сада, удалось создать такой эскиз? Но когда начинаешь внимательно его разглядывать…

– …

– …вроде бы он интересный, оригинальный, но… в нем нет гармонии, душевной теплоты. От рисунка веет беспокойством, какой-то болезненностью.

Такитиро побледнел, его трясущиеся губы не могли произнести ни единого слова.

– Сдается мне, в этом уединенном храме обитают лисы-оборотни и барсуки, и они-то водили вашей рукой…

– Та-ак.– Такитиро потянул к себе рисунок, впился в него глазами.– Недурно сказано. Хоть и молод, но мудр… Спасибо тебе… еще раз все хорошенько обдумаю и попытаюсь сделать новый эскиз.– Такитиро торопливо свернул рисунок в трубку и сунул за пазуху.

– Зачем же! Рисунок превосходный, а когда я вытку пояс, краски и цветные нити придадут ему иной вид.

– Благодарю тебя, Хидэо. Значит, ты хочешь выткать пояс, вложив в него свое чувство к нашей дочери, и тем самым придашь теплоту этому безжизненному эскизу,– сказал Такитиро и, поспешно простившись, покинул мастерскую.

Он сразу увидел маленькую речушку – типичную для Киото. И трава прибрежная – на старинный лад – клонится к воде. А белая стена над берегом? Не стена ли это дома Отомо?

Такитиро сунул руку за пазуху, смял эскиз и кинул его в речку.

– Не желаешь ли вместе с дочерью поехать в Омуро полюбоваться цветами?

Телефонный звонок Такитиро застал Сигэ врасплох. Что-то она не припомнит, чтобы муж приглашал ее раньше любоваться цветами.

– Тиэко, Тиэко! – закричала она, словно взывая к дочери о помощи.– Отец звонит – подойди к телефону…

Вбежала Тиэко и, положив руку на плечо матери, взяла телефонную трубку.

– Хорошо, приедем вместе с матушкой… Да, будем ждать в чайном павильоне перед храмом Ниннадзи… Нет-нет, не опоздаем…

Тизко опустила трубку, взглянула на мать и рассмеялась:

– Отчего это вы переполошились, матушка? Нас всего лишь пригласили полюбоваться цветами.

– Странно, вдруг даже обо мне вспомнил!

– В Омуро теперь вишни в самом цвету…– уговаривала Тиэко все еще колебавшуюся мать.

Вишни в Омуро называются «луна на рассвете» и цветут позднее других в старой столице – не для того ли, чтобы Киото подольше не расставался с цветами?

Они прошли ворота Ниннадзи. Вишневая роща по левую руку цвела особенно буйно.

Но Такитиро, поглядев в ту сторону, сказал:

– Нет, я не в силах на это смотреть.

На дорожках в роще были выставлены широкие скамьи, на которых пришедшие сюда ели, пили и громко распевали песни. Кое-где пожилые крестьянки весело отплясывали, а захмелевшие мужчины разлеглись на скамьях и громко храпели; некоторые лежали на земле: должно быть, во сне свалились со скамеек.

– Что творится-то! —сокрушенно покачал головой Такитиро и пошел прочь. Сигэ и Тиэко последовали за ним, хотя издавна привыкли любоваться цветами вишни в Омуро.

В глубине рощи к небу поднимался дымок – там жгли мусор, оставленный любителями цветущих вишен.

– Пойдем куда-нибудь, где потише, а, Сигэ? – предложил Такитиро.

Они уже собирались уйти, когда напротив вишневой рощи увидели под высокой сосной кореянок в национальной одежде. Они били в корейский барабан и под его звуки исполняли национальный танец. Это выглядело куда как эстетичней, чем развлекающаяся толпа под вишнями.