Блестящая будущность

— Этотъ мальчикъ называетъ валетовъ хлопами! — сказала Эстелла съ презрѣніемъ, прежде чѣмъ мы доиграли игру. — И какія у него грубыя руки. И что за сапожища!

Я до сихъ поръ никогда еще не стыдился своихъ рукъ; но теперь онѣ представились мнѣ въ иномъ свѣтѣ. Ея презрѣніе было такъ сильно, что оказалось заразительно, и я заразился имъ.

Она выиграла первую игру. Я конфузился, и она нѣсколько разъ сряду оставила меня въ дуракахъ, объяснивъ, что я глупый, тупой, деревенскій мальчикъ.

— Ты ничего про нее не говоришь, — замѣтила миссъ Гавишамъ, обращаясь ко мнѣ. — Она говоритъ про тебя такія непріятныя вещи, а ты ничего про нее не скажешь. Что ты о ней думаешь?

— Мнѣ бы не хотѣлось говорить, — пролепеталъ я.

— Скажи мнѣ на ухо, — наклонилась ко мнѣ миссъ Гавишамъ.

— Я думаю, что она очень гордая, — шепнулъ я.

— А еще что?

— Я думаю, что она очень хорошенькая.

— А еще что?

— Я думаю, что она обидчица (она глядѣла на меня въ эту минуту съ великимъ отвращеніемъ).

— А еще что?

— Мнѣ хочется итти домой.

— И никогда ее больше не видѣть, не смотря на то, что она. такая хорошенькая?

— Я не увѣренъ, захочу я ее видѣть или нѣтъ; но теперь мнѣ хочется итти домой.

— Скоро пойдешь. Доиграй сначала игру, — громко сказала мнѣ миссъ Гавишамъ.

Я доигралъ игру съ Эстеллой, и она опять оставила меня дуракомъ. Потомъ бросила карты на столъ, точно въ доказательство своего презрѣнія къ моей игрѣ.

— Когда тебѣ опять прійти ко мнѣ? дай подумать, — сказала миссъ Гавишамъ.

Я напомнилъ было ей, что сегодня среда, но она нетерпѣливо остановила меня, задвигавъ пальцами правой руки.

— Будетъ, будетъ! Я ничего не знаю о дняхъ въ недѣлѣ; я ничего не знаю про недѣли въ году. Приди опять черезъ шесть дней. Слышишь?

— Да, ма'амъ.

— Эстелла, сведи его внизъ. Дай ему чего-нибудь поѣсть, и пусть онъ осмотрится, пока будетъ ѣсть. Ступай, Пипъ.

Оставшись одинъ во дворѣ, я поспѣшилъ оглядѣть свои грубыя руки и простые сапоги. Ни то, ни другое мнѣ не понравилось.

До сихъ поръ они не тревожили меня, но теперь я находилъ ихъ неприличными. Я тоже рѣшилъ спросить Джо, зачѣмъ онъ научилъ меня называть валетовъ хлопами. Я тоже желалъ, чтобы Джо былъ благовоспитаннѣе, потому что тогда онъ сумѣлъ бы научить меня, какъ держать себя въ обществѣ.

Эстелла вернулась и принесла немного хлѣба и мяса и кружечку пива. Она поставила кружку на мостовую двора и подала мнѣ хлѣбъ съ мясомъ, не глядя на меня, такъ дерзко, какъ будто я былъ провинившеюся собакой. Я чувствовалъ себя униженнымъ, оскорбленнымъ, мнѣ было досадно, — не знаю, право, какъ назвать овладѣвшее мною чувство, — такъ что слезы навернулись у меня на глазахъ. Въ эту минуту дѣвочка взглянула на меня и, казалось, была въ восхищеніи, что заставила меня заплакать. Это дало мнѣ силу подавить слезы и тоже взглянуть на нее: она презрительно вздернула голову, точно радуясь, что оскорбила меня, и ушла.

Но когда она ушла, я посмотрѣлъ, нѣтъ ли угла, гдѣ бы я могъ спрятаться, и, зайдя за одну изъ дверей пивоварни, приложился рукавомъ къ стѣнѣ, а лбомъ уперся въ рукавъ и плакалъ. Плача, я стукался головой объ стѣну и рвалъ на себѣ волосы, — такъ горьки были мои чувства и такъ горька обида, назвать которую я бы не умѣлъ.

Воспитаніе сестры сдѣлало меня чувствительнымъ. Въ маленькомъ міркѣ, въ которомъ живутъ дѣти, кто бы ихъ не воспитывалъ, ничто такъ чутко не замѣчается и такъ больно не чувствуется, какъ несправедливость. Несправедливость, какую претерпѣваетъ ребенокъ, можетъ быть мала, но и самъ ребенокъ малъ, и его мірокъ малъ, а деревянная лошадка, на которую онъ взбирается, такъ же велика въ его глазахъ, какъ большая ирландская охотничья лошадь. Въ душѣ я съ младенчества боролся съ несправедливостью. Съ той поры, какъ я только началъ лепетать, сестра моя, обращавшаяся со мной капризно и жестко, была ко мнѣ несправедлива. Я былъ глубоко убѣжденъ, что она не имѣла права такъ обижать меня только оттого, что выкормила меня «отъ руки». Я ревниво хранилъ это убѣжденіе, и ему приписываю я главнымъ образомъ свою застѣнчивость и чувствительность, а также своему душевному единочеству и беззащитности.

Въ данную минуту я успокоилъ взволнованныя чувства, выколотивъ ихъ объ стѣну пивоварни и вырвавъ ихъ вмѣстѣ съ волосами, послѣ чего вытеръ лицо рукавомъ и вышелъ изъ-за двери. Хлѣбъ и мясо были вкусны, пиво грѣло и играло, и я вполнѣ овладѣлъ собой, когда увидѣлъ приближавшуюся съ ключами въ рукѣ Эстеллу.

Она съ торжествомъ взглянула на меня, проходя мимо, точно радовалась, что руки мои такъ грубы, а сапоги такъ толсты, и, отперевъ калитку, придержала ее рукой. Я прошелъ мимо, не глядя на нее; тогда она остановила, спросивъ:

— Отчего ты не плачешь?

— Оттого, что не хочу.

— Неправда. Ты плакалъ, пока чуть не ослѣпъ отъ слезъ, и теперь тебѣ тоже очень хочется плакать.

Она презрительно засмѣялась, вытолкнула меня и заперла за мной калитку. Я прямо отправился къ м-ру Пэмбльчуку, но къ моему величайшему удовольствію не засталъ его дома. Сказавъ его приказчику, въ какой день я долженъ опять явиться къ миссъ Гавишамъ, я пошелъ пѣшкомъ домой въ кузницу и, въ продолженіе четырехъ миль пути, размышлялъ о томъ, что я видѣлъ, и глубоко возмущался тѣмъ, что я только простой, деревенскій мальчикъ; что руки мои грубы, а сапоги толсты; что я впалъ въ гнусную привычку называть валетовъ хлопами; что я еще невѣжественнѣе, чѣмъ считалъ себя вчера вечеромъ, и что вообще я очень несчастенъ.

ГЛАВА VIII

Когда я вернулся домой, сестрѣ очень хотѣлось узнать все про миссъ Гавишамъ, и опа засыпала меня вопросами. И я скорехонько, послѣ нѣсколькихъ подзатыльниковъ, поставленъ былъ позорно въ уголъ кухни, носомъ къ стѣнѣ за то, что не отвѣчалъ на эти вопросы такъ обстоятельно, какъ она того хотѣла.

Если опасеніе не быть понятымъ такъ же живуче въ груди другихъ дѣтей, какъ оно было у меня, — а я считаю это весьма вѣроятнымъ, не имѣя причины причислять себя къ уродамъ, — то это разгадка многихъ умалчиваній. Я былъ убѣжденъ, что если бы я описалъ миссъ Гавишамъ такъ, какъ я ее видѣлъ, меня бы не поняли; кромѣ того, я былъ убѣжденъ, что и сама миссъ Гавишамъ была бы не понята. И хотя она и для меня была совершенно непонятна, я находился подъ впечатлѣніемъ мысли, что съ моей стороны было бы грубостью и предательствомъ изобразить ее передъ м-съ Джо такою, какою я ее видѣлъ (не говоря уже о миссъ Эстеллѣ). Поэтому я говорилъ какъ можно меньше и за то былъ поставленъ въ уголъ, носомъ въ стѣну.

Хуже всего было то, что несносный старый Пэмбльчукъ, снѣдаемый-неудержимымъ любопытствомъ узнать все, что я видѣлъ и слышалъ, прикатилъ въ одноколкѣ къ вечернему чаю и сталъ въ свою очередь приставать ко мнѣ съ разспросами.

— Мальчикъ! на кого похожа миссъ Гавишамъ?

— Она высока и смугла, — отвѣчалъ я.

— Правда, дядя? — спросила сестра.

М-ръ Пэмбльчукъ утвердительно кивнулъ головой, изъ чего я заключилъ, что онъ никогда не видѣлъ миссъ Гавишамъ, потому что она была совершенно сѣдая и невысокаго роста.

— То-то же! — сказалъ Пэмбльчукъ самоувѣренно. — Я знаю, какъ справляться съ этимъ мальчикомъ! мы съ нимъ поладимъ, ма'амъ, будьте увѣрены!

— Я знаю, дядя, — отвѣчала м-съ Джо. — Я бы желала, чтобы онъ всегда былъ при васъ; вы такъ хорошо знаете, какъ съ нимъ ладить.

— Ну, мальчикъ, что она дѣлала, когда ты пришелъ къ ней, сегодня? — спросилъ м-ръ Пэмбльчукъ.

— Она сидѣла, — отвѣчалъ я, — въ черной бархатной каретѣ.

М-ръ Пэмбльчукъ и м-съ Джо уставились другъ на друга, и оба повторили:

— Въ черной бархатной каретѣ?

— Да, — сказалъ я. — И миссъ Эстелла, — это ея племянница, кажется, — подавала ей кэкъ и вино въ окно кареты на золотомъ блюдѣ. И насъ всѣхъ угощала кэкомъ и виномъ на золотомъ блюдѣ. И я пошелъ ѣсть кэкъ за карету, потому что она мнѣ такъ приказала.

— Былъ тамъ еще кто-нибудь? — спросилъ м-ръ Пэмбльчукъ.